Владимир Марченко: М. Ж.

– Порфирий, – в голосе начальника Пёрышкин уловил чугунные нотки, но решил держаться с достоинством. – Сидор Поликарпович, как же это вы, голубчик, а? Неужели, для вас честь коллектива пустой звук? Год кончается, а вы вдруг закапризничали. Ведь столько лет. Мы это ценили, Путёвки вам давали на лечение в лучшие санатории. Вы лечились?

– Лечился в санаториях, – сказал жалобно Пёрышкин, потирая платком мокренькую аккуратную лысинку.

– Мы вас премируем каждый квартал. Вас премировали в прошлом полугодии?

– Премировали, – эхом неглубокого горного оврага пролепетал Сидор Поликарпович.

– Вы премию получали? В ведомостях расписывались?

– Расписывался, – страдальческим голосом подтвердил человек по фамилии Пёрышкин

– Другие не висят на городской Доске почёта. А вы висите?

– Висю, – горестно пискнул Сидор Поликарпович, приготовившись к самому худшему.

– Пожалейте, – взмолился заведующий фотоателье. Из его открытых справедливых глаз выкатились две картечины-слезины и шлёпнули по стеклу, лежащему на крышке стола.

– У меня семья, – прошептал Пёрышкин, – у меня и дети есть. Обо мне соседи нехорошее стали говорить, и это на старости лет, когда до пенсии рукой подать одной.

– Вы меня убиваете. Вы меня режете! – закричал заведующий по фамилии Анфас, сползая с кресла. Минут пятнадцать из-за двери кабинета доносились всхлипы, вздохи и восклицания. – Кого же я поставлю вместо тебя, наш несравненный, наш уважаемейший друг? Енькина? У него язва желудка – производственная травма. Леткина? У него страшная аллергия. Никакими средствами не могут вылечить. В Данию к филиппинским врачам возили его и в Австралии у аборигенов лечился. Ага. Давай Казачка поставлю. У неё дитё грудное. Понимаешь? Меня не так поймут, и любой суд будет не на нашей стороне. Тогда скажи, кого поставить на твоё место? – застонал директор и неприлично всхлипнул.

– Незнаю я! Не моё это кадровое дело! Кого хотите. Я двадцать лет трудился. Двадцать лет крепился. Здоровье моё не железное. Оно кончилось. После пятой пары у меня в обоих глазах началось мелькание, а после десятой я уже не понимаю, кто я. Иногда кажется, что я очередной сочетающийся.

– Милый, а ты не принимай, – Анфас выразительно плюнул и, старательно обтерев галстук, продолжал: – Кто ж тебя заставляет, силком…

– Невозможно отказаться. Они все хорошенькие, все просят: «Не обижайте нас, такое событие не часто в жизни бывает, не выпьете за наше счастье, так не станем сниматься». Грозят написать жалобу в министерство по поводу черствого отношения к клиентам. Рад бы, но не могу не принимать. А в каждом фужере вмещаются 2оо граммов. Вот и посчитайте. В отдельные дни приходится до 6 килограммов принимать. Видано ли такое. У меня рост маленький. У меня энурез случается… Как услышу марш Мендельсона, не к столу помянутого, так дрожание в ногах открывается. Увольте по собственному желанию. А доплата за вредность не нужна.

– Ты что это себе позволяешь? – в голосе заведующего послышались железобетонные нотки. Ты что себе думать вздумал коммунист Пёрышкин? Ты решил запятнать честное лицо коллектива?! Не дадим, – замотал заведующий перед лицом Порфирия Николаевича растопыренными пальцами.

– Меня жена называет пьяницей. Сын не слушается.

– Ерунда! – хлопнул по столу пухлой ладошкой Анфас, и сморщился. – Мы тебе справку. А? Напишем, что такая у тебя работа. Опасная для здоровья. Не забудь, напиши заявление на лечение. Мы должны заботиться о здоровье членов коллектива. Что ещё? Квартиру дадим. Другую. Ближе к работе. Будешь срывать выполнение плана, на месткоме пропесочим. По линии партийной проработаем. Если захочешь уволиться, так никуда тебя не примут в этом городе, в этой области, на этой Земле. Мы можем всё. Иди, снимай честные лица брачующихся. Дари людям радость. Вечную. Останавливай мгновения.

– Я – ничего, я не против радости. В этом году молодожёны много стали наливать, – сказал невесело Пёрышкин. Его левая щека дернулась.

– Благосостояние растёт трудящихся. Экономика заработала.

Аглая Сидоровна Пёрышкина работала экономистом. Работала два месяца, а раньше это место было занято, и она просто что-то считала в какой-то конторе. Как водится, у неё был муж и двое детей. Муж был не очень интересный, надо честно сказать. Она жила с ним, потому что другого у неё не было. Муж этот придёт с работы и все норовит к телевизору прилепиться с газеткой, будто лучшего места нет на земле. Мог бы с ребятишками в планетарий съездить или на выставку каких-нибудь четвероногих смотаться. На худой конец, мог бы и в пивбар с приятелем закатиться. Какой-то он не как другие. Пива не пьёт. Папиросы не курил и не курит. Ему сейчас и горя мало – не страдает из-за отсутствия папирос и сигарет. Но интересуется, что там, в мире делается, будто бы этот мир ему родней собственных детишек, которые не двоечники и не отличники. Младший – Шурик с друзьями не общается, кружки не посещает, а всё мультики по телевизору ищет, огорчается, если показывают иное что-то. Беллочка – старается куклам модное пошить. Отрежет в шифоньере отчего-нибудь клок материи, быстро раскроит, сошьёт. Мама потом: «Ох, ох, пропала юбка!»