Некод Зингер - Хоттабыч на линии прекращения огня

— Ой, простите, товарищ! — выпалил он по-русски.

— Осторожнее, паренек! — отозвался мужчина тоже по-русски и широко улыбнулся. — Что-то я тебя здесь еще не встречал. Ты чей такой будешь? Не Финкельштейнов ли племянничек?

— Нет, гражданин, — смущенно пробормотал Волька, — я не Финкельштейнов. Моя фамилия… моя фамилия… Костыльков. Я тут новенький.

— А, Костылькопф!.. Новенький — это хорошо! Шеирбу камохо [1] Шеирбу камохо ( ивр., ашкеназийское произношение ) — «Да умножатся подобные тебе». . Ну-ка, погоди, малец. Я сейчас бабушке Зельде чайничек закину, вот она тут живет, в двадцать девятом номере. Погоди меня секундочку — покурим, поболтаем по-мужски.

Волька хотел было убежать, как только однорукий зайдет в двадцать девятый номер, но тот так по-приятельски подмигнул ему, что пионер решился с ним поговорить по душам, хоть и чувствовал себя не совсем удобно из-за того, что ему приходится врать. Эх, ну и положеньице! Не рассказывать же взрослым людям про Хоттабычево волшебство.

— Мойше! — широко улыбаясь, вернувшийся в коридор мужчина протянул ему освободившуюся от горячего чайника левую руку. — А тебя как звать, рядовой Костылькопф?

— Владимир, — честно ответил Волька.

— Это, значит, по-нашему — Зеэв. Ну, пойдем, брат Зеэв, посидим на крыше, посмотрим на город, подышим свежим воздухом. Я сам-то в Отечественную партизаном был в Полесье… четыре года по землянкам. Сюда добрался — и снова… эх, что там говорить! Так что я, с тех пор как прекращение огня началось, каждый день на эту крышу поднимаюсь, чтобы, понимаешь, не снизу, а сверху на жизнь смотреть. И других приучил. Мы тут навес брезентовый приладили, чтобы солнышко не пекло, получилась дополнительная жилплощадь.

И действительно, на плоской крыше монастыря, между двумя круглыми башенками-турами и статуей нянечки с ребенком, в это время было много людей. Здесь играли дети, развешивали стирку, штопали чулки и готовили на примусах хозяйки, пенсионеры читали газеты и играли в шахматы и домино. Отсюда открывался потрясающий вид на Иерусалим. И Волька сразу же разглядел впереди, за оврагом, старинную каменную стену с башенками, но не красного кирпича, как Кремлевская, а светлого местного камня. За этой стеной, ясное дело, и находился Старый город с храмом царя Соломона. Но еще ближе располагалась другая, совсем не красивая, даже очень уродливая стена — длинная, тянущаяся поперек всего Иерусалима. Она состояла из бетонных заграждений, завалов и обломков разрушенных зданий, железных «рогаток», колючей проволоки.

— Так-то вот, братишка, — сказал Мойше. — Впервые, что ль, эту рану наблюдаешь? Ну, смотри, смотри, запоминай. Даст Б-г, и она зарубцуется.

Он вытащил из кармана брюк старенький портсигар с колхозницей в косынке на крышке, ловко достал из него сигаретку и, прикурив от сделанной из гильзы зажигалки, стал объяснять Вольке, что к чему, сигаретой указывая на повороты разделявшей город линии прекращения огня:

— Вот отсюда, от бывшего дворца британского наместника в Восточном Тальпиоте, она идет через Абу-Тор к Сионским воротам, видишь? А оттуда к Бейт-Танус, сюда к монастырю и дальше через пустырь Мандельбаума к дому Туржемана у Французского холма. Вот такие, брат, пироги.

Северное крыло монастыря и все соседние здания представляли собой груду обломков, из которой, словно мятые жестяные ведра на стройплощадке, торчали ржавые башни двух пустых танков.

— Иорданские, — объяснил Мойше. — Вот здесь-то они и завязли, после того как от их снарядов рухнула монастырская стена. И дальше уже мы им сунуться не позволили. Так шесть лет и стоят, ржавеют.

— Значит, в Старый город никак не попасть? — наконец понял Волька.

— Никак не попасть, Зеэвчик. Если ты, конечно, не птица.

Птицы кружили над монастырем и время от времени опускались на крышу. Были среди них и вороны, но та бородатая ворона, которую ждал Волька, прилетела только под вечер, когда лучи спускающегося на западе солнца позолотили стену Старого города.

— Ух, какая красота! Правда, Хоттабыч? — сказал Волька, когда ворона приняла привычный вид престарелого гражданина в полотняной пиджачной паре и шляпе-канотье. — Только грустно-то как…

— Грустно, грустно, о Волька ибн Алеша! — скорбно согласился старый джинн. — Я облетел весь город, побывал и на западной, и на восточной его половинах. И вот что я узнал, о халуц души моей…