Ростислав Соломко - Жизнь? Нормальная

Конец июля. Ливни сбили листву, и лето на скверах выглядит сентябрём.

«Сентябрь» у нас с Верой словно бы код военной операции.

Мы на время отчуждены, законспирированы, хотя сейчас идём с ней вместе по асфальтированному въезду во двор нового корпуса клиники.

Болен Пётр Савельевич, отчим Веры, бывший замдиректора нашего СКБ, ныне пенсионер.

Старик не в ладах с зятем, и поэтому с нами нет Семёна Васильевича.

А я сегодня представитель месткома. У профказначея мною получены профсоюзные дивиденды и послушно превращены в болгарский виноград и венгерские яблоки, арабские апельсины и бананы маленькой развивающейся республики с именем, похожим на название джаза.

Больничный корпус весь из прямых линий стекла и плоских панелей.

— А что это за сверхкастрюля, забитая наполовину в землю?

Конференц-зал. Он же концертный. Здесь играют Шопена и Скрябина второстепенные лауреаты.

— В такой больнице, я думаю, няньки не вымогают рубль за смену простыни. Как тебе удалось поместить сюда старика?

— Бульон придётся подогреть, — пощупала Вера бутылочку в сумке.

Пластиковый коридор. Белая палата-одиночка; я понимаю: этот комфорт — для безнадёжных.

В постели лежит человек с запавшими закрытыми глазами.

Так вот он теперь каков, наш «блюститель порядка», правая рука Главного по части внутренних дел!

— Ме… мер… завца нет?

(Мерзавец — это Семён Васильевич.)

— Это Гриша, папа, — говорит Вера в ухо Петру Савельевичу.

— Григорий…

Силы оставляют Петра Савельевича.

Я кладу на столик пакет от месткома и администрации СКБ и молча выхожу в коридор.

Мы вышли из больницы поздно.

Не по-июльски сырой и холодный ветер прижал Веру ко мне.

Где-то за нами яростно сияли стеклянные стены больницы.

О чём тогда думала Вера?

Я думал о том, что мне соврать Зинаиде, явившись домой за полночь.

Надо рассказать всё о Петре Савельевиче и ни слова о том, как мы с Верой, слившись, шли в темноте, как она припала ко мне, как нам захотелось — неодолимо, неотвратимо стать предельно близкими, и как Вера потом отстранила меня и сказала сухо:

— В сентябре…

— … Я встретил её через семь лет, — начал Рушницкий.

На парковой дорожке появился мяч. Словно кукольная, над забором возникла голова парня.

— Папаша, подай.

Рушницкий неметко вернул мяч.

— Подай. Уверен, что мир — для него. Папаша! А впрочем, я для него действительно папаша, — удивился Рушницкий; — Дед. Если б теперь созревали и плодились так же быстро, как сто лет назад.

Он стряхнул песчинки со своих чесучовых брюк.

— А вы бросьте строить из меня шута, — вдруг ощерился Рушницкий.

— ?

— Да, шута. Я знаю теорию волейбола и знаю, как надо принимать мяч. Но это, как вы заметили, у меня не получается. Больше такта. Ведь вы тоже годитесь мне в сыновья. И я, наконец, начальник лаборатории, — признался он.

И вздохнул:

— В прошлый раз больше всех надо мною смеялась Она…

Я дал себе зарок не паясничать, изображая спортивного комментатора на площадке турбазы. Мы сели на лавочку.

— Так что же было через семь лет? — спросил я Рушницкого. — Николай Иванович, ведь вы… холостяк?

— И старый.

— Почему?

Рушницкий повернул ко мне своё лицо закоренелого преферансиста и, как-то по частям, стал разглядывать моё.

— Вам зубы показать?

— Я думаю — можно ли с вами быть откровенным. Можно быть откровенным в двух случаях: с проверенным другом и со случайным встречным.

Случайным встречным был я. Быть случайным встречным, в этом, если разобраться, нет ничего обидного, но я почувствовал себя почему-то задетым.

— Ближе к делу, — произнёс я таким тоном, чтоб стало непонятно, обижен я или нет.

— Это не простой вопрос. Чтоб на него ответить, нужно вспомнить всю свою жизнь. Я не буду этого делать, — сказал Рушницкий, заметив мой испуг. — К женщине, прежде чем она станет вашей женой, нужно предъявить немало требований, как к машине. Многое, очень многое нужно взвесить.

— Что же именно?

Ответа не последовало.

Я посмотрел на Рушницкого. Он сидел без каких— либо признаков жизни с закрытыми глазами.

Я уже видел его таким.

Рушницкий был самым старым в нашей туристической группе. И его поместили не в палатке, а в доме, в комнате на двоих. Своим соседом он избрал почему-то меня.

В общем-то Рушницкий был прекрасным компаньоном. Даже не храпел; он «пфукал». Когда он переставал пфукать, я просыпался, как пассажир на остановке. Было страшно, потому что становилось тихо. Не зажигая света, я видел такое же болезненно-бледное лицо.