Ростислав Соломко - Жизнь? Нормальная

Манрико занёс над своей грудью смертоносный нож. Зал замер. Умолк оркестр. Мне показалось — выронив палочку, дирижёр закрыл лицо руками. И в это вот самое время раздался верещащий, назойливый треск моих наручных часов-будильника. Конструкция не предусматривала возможности останова; технические условия на изделие определяли длительность сигнала в 30 секунд. 30 секунд — это то время, за которое боролась техчасть завода и за которое можно было теперь вспомнить всю свою жизнь, полюбить её и возненавидеть.

Манрико выронил нож и смотрел на меня, как на своего спасителя.

Вместе с Манрико на меня смотрели: осевшая на носилки старуха, дирижёр, привставшие со стульев оркестранты, девятнадцать капельдинеров и одна тысяча девяносто очень разных зрителей.

Часы отверещали точно полминуты.

Красный от смущения, я мысленно составлял текст телеграммы 2-му часовому заводу…

После спектакля были: фуникулёр, гора Мтацминда, огни Тбилиси, колесо обозрения, собачий холод, весёлый голод.

И — дальше на юг.

Поездом. Не фирменным. Не скорым. Пассажирским.

На газетном киоске табличка:

«Вас обслуживает киоскёр Сара Григорьевна Маматкадзе».

Я обратился к даме-киоскёрше:

— Сара Григорьевна…

— Я — Белла Григорьевна. Знает весь курорт. Вам нужна сестра? Так она уехала отмечаться за холодильник ЗИЛ.

— Извините, Белла Григорьевна. Мне «Правду» и «Спорт».

Белла Григорьевна лениво бросила медяки, предоставив нам самим забрать газеты в порядке самообслуживания.

Мы с удовольствием сошли с асфальтового островка со стеклянным маяком культуры. Приятно чувствовать под пятой чуть-чуть податливую землю! Этого у нас не понимают. Под тяжёлыми катками чёрное, каменное тесто неумолимо расползается по дорожкам парков и скверов. По серой лаве гулко, по-чужому, стучат каблуки.

Зачем это в кусочках городского леса?

Мало ли этих «почему». Пусть об этом пишут пенсионеры.

— Папиррэсы! Папиррюсы! Папирасы! Папирусы! — разрезал воздух крик словно бы какой-то экзотической птицы.

От неожиданности мы с Рушницким остановились.

— Амат! Уйди! Трещишь мою голову, — раздался раздражённый голос Беллы Григорьевны.

— Там твой торговый точка. Здэс мой торговый точка. Касса разный. Чего шумишь, сестра! — птичьим ломающимся голосом ответил ей сидящий у наших ног с набором папирос смуглый юнец. Он дал устрашающую дробь щётками по сапожному ящику, подбросил их и, как живых рыб, поймал в воздухе.

— Здэлаэм машина — вжжик Москва. Будем там торговый точка, — тарахтел предприимчивый мальчик, быстро наводя блеск на моих ботинках.

Ни гор, ни моря.

Шёл знаменитый многодневный Батумский ливень.

Бр-р… Третий день мы в компрессе из влажной одежды и в плену стеклянной читальни, дощатой веранды, фанерного клуба.

— Ч-чёрт! Надоело надевать одну и ту же сорочку. Абсолютно чистый воротничок.

— Ещё бы! Какая же пыль в стерильном потоке?

— Помните Маяковского: наш дождь — это воздух с прослойками воды…

— Нет, если и завтра так — уезжаю.

— Смотрите-ка! Библиотекарша лепит объявление!

На ватмане лесенкой:

«Завтра вечером после ужина

в клубе

ПЕВЕЦ И ГИТАРИСТ ДАВИД ГАСБИЧАДЗЕ!

Билеты приобретайте в библиотеке».

Я уже лежал под одеялом, а Рушницкий всё ещё искал наилучший вариант укладки своих чесучовых брюк под тюфяк, чтобы обеспечить себе «стрелку» на завтра. Затем он сел на кровать, свесив ноги.

— Слыхали? — спросил он. — Про Кулича?

— Нет. А что? Списали с корабля? С сигналом на работу?

— Сенсация: спас долгожительницу. На повороте. У столовой. Кинулся на бабку, как вратарь в дальний угол, и вытащил из-под самосвала. Невредимой!

— Это с одной-то рукой?

— Парень, видать, быстро соображает!

— Почему вы называете Кулич, а не Кулич?

— Он на этом настаивает. Мне всё равно, а ему большое удовольствие.

— А кто он?

— Он-то? Бывший пограничник.

Рушницкий не ложился. Я смотрел на него. Не ему в глаза, а на его тело, которое подпирали тощие ноги. Крепкие, как тросы. Скрученные из жил, сухожилий и самых необходимых мышц. Цепкие. Волевые. С сухими стопами и клавишами пальцев.

Не глаза, не лицо Рушницкого были зеркалом его души, а именно ноги.

Они беспощадны.

Такого опасно раздразнить.

— Николай Иванович. Не будем тушить свет?

— Давайте. Я тоже хотел поговорить.

— Николай Иванович. Давайте в духе разрядки. Давайте о себе. Вы инженер?