Ростислав Соломко - Жизнь? Нормальная

Как из самосвала, мастер высыпает щебень слов на своего компаньона, работающего с другой головой. Я понимаю лишь отдельные грузинские слова: месхи, метревели, хурцилава, нодия, кипиани. Временами интеллигентный парикмахер изъясняется по-английски: офсайд, пенальти, инсайд, корнер.

— Два шестьдесят, — он мне говорит по-русски. Многовато, но я не сержусь, я выхожу и направляюсь к азиатским серным баням.

— Как Пушкина, — говорю я банщику.

Краток он, впитавший мудрость Востока:

— Червонец.

Банщик экзотически тощ и воскрешает наивные представления о голодающем индусе колониальных времён.

Шершавые ступни топчут мою спину.

Мои рёбра уже на пределе прочности.

Меня шпарят кипятком, леденят горной водой. Палач-банщик сдирает кожу скребницей, отбивает позвоночник костяшками пальцев.

А я, как полинезийский юноша, проходящий инициацию, не издаю при этом ни единого стона.

У банщика лицо репинского Грозного. Только губы его прильнули не к хладеющему лбу царевича, а к пузырю мыльной наволочки. Шаровидно раздувается пузырь, наливаются кровью глаза банщика — «садиста». Как заклятого врага он избивает меня воздушной подушкой.

А вот я уже Саваофом сижу в облаке белой пены.

Теперь банщик ласково гладит моё тело рукой в тряпичной варежке.

— Сказал — чистый. Ходи серный ванна.

Я иду в смрад, туда, где всего острее запах серы. В дымящейся каменной чаше варятся довольные грузины. Бассейнчик перенаселён; мы касаемся друг друга влажными, потными телами.

Серные бани — удовольствие для мужчин.

Ой ли?

При выходе я сталкиваюсь с нашими туристками.

Среди них распаренная Маша.

— Ой! — восклицает Маша; в её расчёты не входила встреча со мной в таком распаренном виде.

Я с удовольствием смотрю на неё.

Мы немного отстаём.

— У меня билеты в оперу.

— Что слушаем?

— «Гугенотов».

Наша группа у памятника Руставели.

Перед нами — строгий грузин. Один.

Это наш экс…курсовод? (Не люблю этого слова: слышится что-то курино-птицеводческое).

Мы молчим, и он молчит.

— Извините, вы наш гид?

— Экскурсовод.

Молчание.

Потом молчание с недоуменьем, потому что долгое.

— Вроде бы наши в сборе… Начнём?

— Вы начнём.

— ?

Гид показывает на меня:

— Пуст атайдет.

— ?

Мне:

— Па-апрашю.

Непонятно. Экскурсанты таращатся.

— Почему?… Почему он должен отойти? — кудахчет кто-то.

— Мэстный.

«Курам» весело:

— Да наш это, наш!

Гид молчит, попал впросак.

— Ну чего все вы ржёте? — спрашиваю Машу, подсаживая её в подошедший автобус. В дороге Маша передаёт мне из сумочки зеркало.

— Ты только посмотри на себя!

Что-о?!. Мне подбрили усы по-грузински!

Мне тоже становится весело!

Наш экскурсовод, кстати, оказался знающим гидом.

Он стоит сейчас под солнцем в святом месте Грузии, её Пантеоне. С хрипловатой патетикой ведает нам о славных своих земляках: о Давиде Гурамишвили, об Акакии Церетели, о Нине Чавчавадзе и русском поэте Грибоедове…

Мы снова в автобусе. В этой громыхающей развалюхе, где гида почти не слышно, радиотехника не работает.

Ух, как тряхануло!.. Вот тебе и ремонт дороги!

С неудовольствием я кивнул Лукерье Ивановне, нашей туристке, оказавшейся рядом со мной в кресле. Румяная, полная и глупая, она снискала себе репутацию сплетницы. Теперь, как пить дать, этот шаг нашего сближения с Машей дойдёт до Веры и Рушницкого.

А какова Маша-то!

Я смотрю на сцену — через паутинку её кофточки. Микронная ткань — вот, если хотите, прогресс нашей цивилизации! За такое чудо фараонша отдала бы десять тысяч и ещё одного раба.

Нет, будем смотреть оперу.

Меломаны, кажется, говорят — «слушать»?

Не пойму, почему это лучше.

Итак, которые же здесь гугеноты?

— «Гугеноты» — это Варфоломеевская ночь?

— Исключительно правильно, — отвечает Маша. Оставим на её совести этот иронический укол и будем смотреть «Гугенотов».

Сейчас на сцене, кажется, возникает конфликтная ситуация. Противоборствуют стороны: толстый грузин, в дальнейшем именуемый Манрико, и плохо причёсанная и очень подвижная старуха, которую почему-то принесли на носилках.

Когда конфликт, главное — точность.

— Как зовут старуху? — спросил я шёпотом Лукерью Ивановну.

— Какуя?

— Боже мой, на сцене всего одна старуха!

— Котора ему оспаривает? — уточняла Лукерья.

Тем временем, отчаявшись найти пути к соглашению,