Юрий Бурносов: Год Мудака

— На хер, оно на ерш похоже.

— Ну и пей ссаки. А мне купи.

— А мне не бери, — сказал незнакомый мужик, хотя ему никто и не предлагал.

В ларьке сидела какая-то толстая баба, раньше ее не было — все время тут пиво покупали. Она тоже Фрязина не знала и должного рвения не проявила — читала какой-то журнал с голой дурой на обложке, зевала, показывая золотой мост.

— Два пива, — сказал Фрязин, суя в окошечко деньгу.

Баба не особенно всполошилась. Аккуратно закрыла журнал, положила на столик, медленно принялась шарить где-то внизу.

— Вы бы хоть спросили, какое мне, — буркнул Фрязин.

— А у нас только два сорта, — сказала баба откуда-то снизу. — «Степан Разин» и «Старый мельник». По деньгам «Разин» выходит.

— А крепкого нету?

— Нету.

— Ладно, давай «Разина».

Когда запретили импортное пиво, Фрязин поначалу шибко печалился — привык к хорошим сортам, но потом точно так же привык к нашим, как когда-то, в молодости, хлебал с удовольствием всякий «Ячменный колос», прокисший с рождения. Он взял бутылки и пошел к своему учреждению, поглядывая на высоченный дом, торчавший над парковым массивом и сверкавший стеклом.

Как раз за сияющим остеклением этого чудесного дома и происходила сейчас еще одна история, весьма близко связанная со случившимся намедни. Но Фрязин о том, понятно, не знал.

А происходило вот что.

Когда зазвонил телефон, известная журналистка-правозащитница брила в ванной пизду. Таким специальным станочком, которым кроме пизды ничего и не побреешь.

«Перезвонят», — подумала журналистка-правозащитница, болтая станочком под струей горячей воды. Рыжие колечки исчезали в сверкающем отверстии стока. Но телефон не умолкал. Журналистка-правозащитница тихонько сказала: — Вот блядь ебучая! — и пошла с недобритой пиздой снимать трубку.

— Спала, что ли? — осведомился Мазаев.

— Было бы с кем, — огрызнулась журналистка.

— Тогда выключай свой вибратор, чтобы батарейки не сели, и слушай ухом.

Слушать Мазаева стоило. Если он вот так звонил, значит, имелась у него некая информация, из которой при известном старании можно было сляпать сенсацию. Сам Мазаев был для того слишком ленив, да и не талантлив.

— Значит, Лолка, так. Морозова помнишь?

— Этот… с ДТП?

— Он.

— Помню. Сволочь.

— Сволочь — не сволочь, а взяли его на съезде. Форменный мудак.

— Он же…

— Знаю, знаю, на ящик кого попало не берут, тем более в ДТП. А вот видишь — мудак. Сидит сейчас у ВОПРАГовцев. Никто про то не знает, ДТП будет скрывать, само собой, а мне по знакомству один товарищ слил. Он там работает.

— Предлагаешь заняться? — спросила журналистка, поеживаясь. Мокрой пизде было холодно, от двери тянуло сквозняком.

— Грех пропадать такому материалу. Тем более давно уже ничего про мудаков не было, про скрытых-то. Всех переловили. А тут — на тебе!

Журналистка быстро нашла в ящике телефонной полочки записную книжку и навострилась:

— Диктуй.

— Хули диктовать. Морозова и так знаешь, сидит в двадцать втором отделении, у тебя из окошка оно небось видно. Сама смотри, как поступать будешь. Его только-только привезли, так что торопись, а то уволокут, концов не найдешь. Все, отбой.

Журналистка посмотрела в пикающее жерло трубки и снова тихонько сказала:

— Вот блядь ебучая…

За окном грохнуло — по введенной во всех региональных центрах практике, вылившейся из питерских традиций, стреляли из пушки.

Полдень, сука такая.

Полдень.

Мудак Морозов в этот момент сидел в камере, подперши голову руками.

Камеры ВОПРАГ сильно отличались от милицейских, в каковых Морозов раньше не сидел, но приходилось видеть их по работе. Дело в том, что Морозов в свое время был сотрудником правозащитной организации «Светоч демократии» и занимался в том числе защитой прав заключенных и прочих арестованных.

В камере ВОПРАГ было тепло и светло. Вместо дощатых нар или железно-сварных коек имелись вдоль стен мягкие лавки, покрытые кожзаменителем. Кожзаменитель был абсолютно цел и не разрисован, не обписан гадостями. В углу имелась параша, вернее, нормальный унитаз, притом за специальной пластиковой ширмочкой.

На унитазе в данный момент сидел сокамерник Морозова и страшно пердел, иногда говоря сквозь пластик:

— Вы извините, уважаемый.

Морозов стоически терпел.

Болел нос, болели губы, болело правое колено, которое сильно ушиб о подножку автомобиля тот вопраговец, что повыше. Что пониже, показался Морозову более добрым, но это, скорее всего была такая уловка — хороший и плохой полицейский.