Людвик Ашкенази - Брут

За двадцать лет военной службы в Простофилю прочно вселился ритм. Был то ритм барабана, который он тянул за собой, ритм тяжелых подкованных солдатских башмаков, а также поступи лошадей, которых держат в узде.

Военную музыку Простофиля почитал за самую высшую власть на свете: ее команде послушны все. И пони. Военный оркестр издавал звуки, от которых приходило в волнение все человечество. Для этой музыки Простофиля не нашел названия даже на лошадином языке, отнюдь не столь бедном, как предполагают ветеринары. Доподлинно он знал лишь одно: что у музыки есть что-то общее с кровью и с огнем, и с водой, что это движение, волнение, которое, затягивая словно омут, увлекает с собой целые эскадроны лошадей. Поэтому для музыки Филя не искал выражения, но любил ее больше, чем овес.

Обо всем этом вспоминал Простофиля, вышагивая за прицепом, возле трактора, списанного из технических войск. Он рвался возить военный барабан. Такая уж была у него амбиция.

А по свету в это время катилась война, без барабанщиков и трубачей. Города крушились, как карточные домики, старая Европа тлела, как разрытое кладбище, из голубых кристалликов циклона, потихоньку и едва ли не ласкаясь, пробирался в камеры газ, умерщвлявший безболезненно всего за несколько минут.

От фронта к фронту разгуливал лишь один долговязый гремящий барабанщик — смерть.

Маленький же цирк Фердинанда Кубалы продолжал тем временем странствовать по чешским городам и весям. От местечка к местечку, от деревни к селу. Его маленькому тиру было, конечно, далеко до того другого, большого, но желающих пострелять было достаточно, и ружья не залеживались. Выиграть, вообще говоря, ничего нельзя было ни там, ни тут. Тут об этом заботился Фердинанд Кубала, а кто там — остается военной тайной. Словом, дела шли превосходно.

Фердинанд Кубала был доволен, Косина Карел тоже, хоть и работал только за жалованье; не по себе было одному Простофиле. Но этим они себе не забивали голову. Все трое были из военного оркестра. И знали один о другом все.

— Фердан, — говаривал Косина Карел, когда по вечерам при сальной свечке и с бутылкой пива они располагались в домике на колесах, — Фердан, а он, Филька-то твой, ходит за цирком, вроде дроги с черным гробом тащит. Я его насквозь вижу. А что ты, Фердан? Ты его тоже насквозь видишь?

— А чего же мне его не видеть! — кричал Кубала. — Я его еще жеребенком знал. Для него, солдатская его душа, служба завсегда на первом месте была. А главное парады — не пои, не корми, парады подавай! А ежели кто без парадов не может, тому хана! Это тебе что выпивка или карты!

— Олух он лошадиный, вот он кто, — похохатывал Косина. — Это самолюбие такое, его среди коней полно, да и среди людей тоже. На траву там или на клевер он и глядеть не желает. Он, понимаешь, хочет, чтоб ему торжественный марш играли. И чтоб раз-два-три-четыре и раз-два…

При этом оба чуточку знали, что говорят и о себе. Но вслух никогда не высказывались.

Работа у Простофили была несложная. Крутить круг от карусели. Занятие ни тяжелое, ни интересное, а просто никудышное.

Так он и вышагивал по кругу, с поникшей головой и опущенными ушами, кровь в нем текла лениво и медленно, без пены и огонька. Жевал жвачку и вспоминал двойные порции овса перед парадом.

— Посмотри-ка, Карел, — говорил Кубала, — он же этих бедных ребятишек даже толком не покрутит!

— Это все от гордости, — отвечал Косина Карел. — Упрямый он, дерьмец; это у лошадиных недоростков бывает. Он думает, таскать барабан — бог весть какой важности должность на земле. А теперь его этой должности лишили…

Однажды в трактире в Костельце-над-Черным лесом им удалась замечательная покупка. У трактирщика оказался старый граммофон и восемь пластинок духовой музыки, в том числе их старый полковый марш. Марши все были хлесткие, хоть и сильно заигранные. Услыхав их, они переглянулись, тотчас поняв один другого. Позвали трактирщика и спросили:

— Хозяин, пластинки не продадите?

— За сало я бы их отдал, — сказал хозяин, — или за сигареты. Или — за что дадите?

Наконец они их выменяли за старое одеяло, тоже казенное, и за чугунок шкварок, подработанных Фердинандом Кубалой у одной селянки-бобылки.