Кристофер Мур - Дурак

— Благодарим покорно, добрый сударь. Одежка у вас невидная, я погляжу, а то б за благородного господина вас принял.

— Я б им и был, коль не одежка, — рек Кент в ответ, сверкнув улыбкой из своей новой черной бороды.

— Ох, едрическая сила, вы б уж друг другу корни жизни поглодали, чем турусы разводить, — сказал я.

Два солдата отскочили друг от друга, словно их взаимно опалило пламенем.

— Простите, я вам тут арапа заправляю. — И я проскакал мимо них в замок. — Вы, петухи, все такие ранимые.

— Я не петух, — сказал Кент, когда мы подходили к покоям Гонерильи.

Дело шло к полудню. Пока рассветало, мы поели, вымылись, кое-что написали и убедились, что нас действительно где-то носило больше месяца, хотя самим нам казалось, что отсутствовали мы со вчерашнего вечера. Отнять у нас месяц жизни как плату за снадобья, заклятья и предвестия — справедливая цена, только объяснять потом замучишься.

У покоев герцогини за писарским бюро сидел Освальд. Я рассмеялся и помахал у него перед носом Куканом.

— По-прежнему двери госпоже сторожишь, Освальд? Как обычный лакей? О, годы обошлись с тобою милостиво.

У Освальда на поясе висел только кинжал, а меча не было, но его рука сама потянулась к ножнам. Он встал. Кент положил лапу на рукоять своего меча и покачал головой. Освальд опять сел на табурет.

— Да будет тебе известно, я не только дворецкий и управляющий герцогини, но и ее доверенный советник.

— Да она, я погляжу, тебе колчан титулов выдала — пуляй не хочу. А скажи-ка мне, на «лизоблюда» и «бздолова» ты по-прежнему отзываешься, или эти два звания теперь лишь почетные?

— Все лучше, чем просто дурак. — И Освальд сплюнул.

— Это правда, я дурак. А также правда, что я прост. Но я не простой дурак, бздолов. Я Черный Шут, и за мной послали, и я сейчас войду в покои твоей госпожи, а ты, дубина, останешься сидеть под дверью. Объяви-ка меня.

По-моему, тут Освальд зарычал. Новый трюк — раньше он так не умел. Он всегда старался произнести мой титул как оскорбление и вскипал, если я принимал это как дань уважения. Сможет ли он когда-нибудь понять, что Гонерилья к нему благоволит не потому, что он ей предан или пресмыкается пред нею, а потому, что его так легко унизить? Стало быть, теперь битая собака выучилась рычать. Наверное, это неплохо.

Во гневе Освальд скрылся за тяжелой дверью и тут же вынырнул. В глаза мне он не смотрел.

— Госпожа тебя сейчас примет, — сказал он. — Но одного тебя. Головорез пусть ожидает в кухне.

— Жди здесь, головорез, — сказал я Кенту. — И очень постарайся не отпежить беднягу Освальда, как бы он тебя о том ни просил.

— Я не петух, — рек Кент.

— С этим мерзавцем — нет, — сказал я. — Его попка — собственность принцессы.

— Увижу тебя на виселице, дурак, — пробурчал Освальд.

— И мысль об этом зрелище тебя возбуждает, правда? Неважно, мой головорез твоим не будет. Адьё.

И я вступил в покои Гонерильи. Она восседала в глубине огромной круглой залы. Апартаменты ее занимали всю башню замка. Три этажа: эта зала предназначалась для встреч и ведения дел, над нею квартировали ее фрейлины и располагался гардероб, там она омывалась и одевалась, а еще выше — спала и забавлялась. Если она по-прежнему забавлялась.

— Ты забавляешься по-прежнему, дынька? — поинтересовался я. Станцевав залихватскую джигу, я поклонился.

Гонерилья мановеньем руки услала фрейлин.

— Карман, я прикажу тебя…

— О, я знаю — повесить на заре, выставить мою голову на пике на замковую стену, из жил навить подвязок, вздернуть на дыбу и четвертовать, посадить меня на кол, выпустить кишки, высечь, пустить меня на сосиски и пюре. Все ваши грозные услады за мой счет и с выдающейся жестокостью — все они оговорены, госпожа, должным образом приняты к сведению и полагаются истиной. Короче, как скромный шут может тебе служить, пока не настиг его рок?

Губа Гонерильи искривилась, словно герцогиня желала рявкнуть, но она расхохоталась и быстро огляделась, не заметил ли кто.

— А ведь и повешу, знаешь, несносный ты гнусный человечишко.

— Гнусный? Муа? — рек я в ответ на чистом, блядь, французском.

— Никому не говори, — сказала она.

С Гонерильей всегда так было. Ее «никому не говори» относилось лишь ко мне, а не к ней самой, как я впоследствии выяснил.

— Карман, — сказала некогда она, расчесывая у окна свои рыже-златые локоны. Солнце играло в них, и вся голова принцессы будто сияла изнутри. Ей тогда было лет семнадцать, и она взяла себе за правило призывать меня по нескольку раз в неделю к себе в опочивальню, где безжалостно допрашивала.