Йозеф Лада: Картинки похождений бравого солдата Швейка

В гарнизонной тюрьме Швейка принимал штабной надзиратель Славик. «Мы тебе здесь, детка, устроим сладкую жизнь, — сказал он. — Как всем, кто к нам угодит!» И чтобы придать своим словам больше веса, сунул свой большой кулак Швейку под нос: «Понюхай, сволочь, чем пахнет!» Швейк понюхал и уважительно отметил: «Таким кулаком я бы не хотел получить по носу, это пахнет могилой!» Спокойная рассудительная речь понравилась штабному надзирателю.

На первой проповеди фельдкурата Каца в часовне гарнизонной тюрьмы Швейк пустил слезу. Окончив проповедь, фельдкурат приказал привести Швейка к себе в ризницу. Теребя Швейка за плечо, Кац кричал на него: «Признайся, сволочь, что ты плакал просто так, для смеха?!» — «Осмелюсь доложить, пан фельдкурат, я вам, факт, хотел доставить радость. Чтоб вы не думали, что уже нет порядочных людей на свете!» — «Вы мне начинаете нравиться», — сказал фельдкурат Кац и взял Швейка к себе в денщики.

Эскортируемый двумя солдатами с иримкнутыми штыками, Швейк вновь проследовал по улицам Праги; на этот раз на квартиру к фельдкурату Кацу. «Не знаешь, чего мы тебя ведем к фельдкурату?» — спросил Швейка толстяк-конвоир. «Исповедываться, — небрежно обронил Швейк, — завтра меня вздернут!» — «А за что тебя… того?..» — сострадательно вопросил долговязый. «Не знаю, видать судьба такая…» — добродушно ответил Швейк и заявил, что умирает от жажды. «Пошли в „Куклик“», — предложил он солдатам, и те не заставили себя долго упрашивать.

В уютном кабачке «Куклик» было весело. Играла гармошка и скрипка. Солдаты вошли во вкус. Тощий конвойный после пятой кружки пива пустился в пляс, а маленький толстяк самозабвенно отдался наслаждениям иного рода. В атмосфере незримо витал девиз: «После нас хоть потоп!» Близилось к вечеру, когда компания тронулась дальше. Обоих пьяных солдат Швейку пришлось волочить под руки. Приложив сверхчеловеческие усилия, он, наконец, все-таки добился, что конвоиры «привели» его к фельдкурату.

«Вы… вы… на-п-пились, — сказал фельдкурат. — Швейк, уведите их на кухню и держите под стражей, пока за ними не придет патруль. Я… я немедленно по-по-звоню в казармы!» Так и сделали. Солдаты расположились в кухне на лавке, а Швейк, расхаживая взад и вперед, нес караул у дверей. Солдаты упрекали его, что он их разыграл насчет виселицы. «Отпусти нас домой, — сказал Швейку долговязый, — не валяй дурака, приятель!» — «Отстань, теперь я вас знать не знаю!» — строго ответил Швейк.

В дверях появился фельдкурат. «Я… я н-не м-могу дозвониться в ка… ка-казармы. Ступайте домой и помните у меня, что при исполнении служебных обязанностей надираться не полагается. Шагом марш!» К чести господина фельдкурата будь сказано, что ни в какие казармы он не звонил, потому что телефона ему до сих пор не поставили, а просто говорил в большую тумбу от электрической лампы.

Швейк уже третий день состоял в денщиках у фельдкурата Каца, когда за ним послали, чтобы он отвел своего хозяина домой. Мертвецки пьяный Кац сидел перед дверью квартиры надпоручика Гельмиха, выкинувшего его вон. Его преподобие был в штатском. «Осмелюсь доложить, господин фельдкурат, я уже тут!» — отрапортовал Швейк и как следует тряхнул своего начальника. «А что вам здесь… нужно? У меня никакого денщика нет, — ответил фельдкурат Швейку. — Я — свинья! Пустите меня, почтенный, я вас не знаю!»

Без лишних церемоний Швейк стащил фельдкурата по лестнице в подъезд, где тот неожиданно оказал сопротивление. «Я был принят архиепископом! — горланил он, держась за дверь. — Мной интересуется Ватикан!» — «Пусти, тебе говорят, — увещевал его Швейк интимным тоном, — пусти или руку перешибу. Идем домой — и баста! И никаких разговорчиков!» Наконец, после длительной борьбы, Швейку удалось затолкнуть фельдкурата в пролетку.