Ярослав Гашек: Швейк в денщиках у фельдкурата

Потом пустился в откровенность: рассказал, что он не заплатил за верховые сапоги, хлыст и седло, что несколько лет тому назад у него был триппер, и он лечил его марганцовокислым кали.

— Термосом, — продолжал он, забыв, о чём говорил за минуту до этого, — называется сосуд, который сохраняет еду или напиток в первоначальной температуре… Как ваше мнение, коллега, какая из игр справедливее: «фербл» или «двадцать одно»?.. Ей-богу, я тебя уже где-то видел! — воскликнул он, покушаясь обнять Швейка и облобызать его своим слюнявым ртом. — Мы ведь вместе ходили в школу… Ты — славный парень! — говорил он нежно, гладя свою собственную ногу. — Как ты, однако, вырос за то время, что я тебя не видал! Когда я вижу тебя, я забываю о всех пережитых страданиях.

Тут им овладело поэтическое одушевление, и он заговорил о возвращении к солнечному свету счастливых творений и пламенных сердец. Затем он упал на колени и начал молиться: «Богородица, дево, радуйся», причём хохотал во всё горло.

Когда они, наконец, остановились перед домом фельдкурата, его никак не удавалось извлечь из пролётки.

— Мы ещё не приехали! — кричал он. — Помогите! Меня похищают! Желаю ехать дальше!

Его пришлось в буквальном смысле слова выковырнуть из пролётки, как жареную улитку из раковины. Один момент казалось, что его разорвут пополам, так как он зацепился ногами за сиденье.

При этом громко хохотал, очень довольный, что обманул:

— Вы меня разорвёте, господа!

Кое-как его втащили по лестнице и свалили в квартире на диван, как мешок. Фельдкурат заявил, что за автомобиль, которого он не заказывал, он платить не намерен, и понадобилось более четверти часа, чтобы втолковать ему, что он ехал на пролётке. Но и тогда он не согласился платить, возражая, что привык ездить только в карете.

— Вы меня хотите надуть, — заявлял фельдкурат, многозначительно подмигивая Швейку и извозчику, — мы шли пешком.

И вдруг под наплывом щедрости он кинул извозчику кошелёк:

— Возьми всё! Плачу! Для меня крейцер [9] Мелкая австрийская монета, около полукопейки. ничего не составляет!

Правильнее было бы сказать, что для него тридцать шесть крейцеров ничего не составляют, так как в кошельке больше и не было. Извозчик подверг фельдкурата тщательному обыску, заведя при этом разговор о зуботычинах.

— Так ты ударь! — сказал фельдкурат. — Думаешь, не выдержу? Пяток таких выдержу.

К счастью, в жилете у фельдкурата извозчик нашёл пять крон и ушёл, проклиная свою судьбу и фельдкурата, который задержал его и испортил ему пролётку.

Фельдкурат понемногу засыпал, беспрестанно строя различные планы. Он намеревался пуститься на всякие штуки: сыграть на рояле, пойти на урок танцев и, наконец, зажарить себе рыбу.

Потом он обещал выдать за Швейка свою сестру, которой у него не было. Наконец, он выразил пожелание, чтобы его отнесли на кровать, и уснул, заявив, что он желает, чтобы в нём признали существо, тождественное со свиньёй.

Утром, когда Швейк вошёл в комнату к фельдкурату, тот лежал на диване и напряжённо размышлял о том, как могло случиться, что кто-то полил его так, что он приклеился штанами к кожаному дивану.

— Осмелюсь доложить, господин фельдкурат, — объяснил Швейк, — что вы ночью…

Несколько слов разъяснили фельдкурату, как жестоко он ошибается, думая, что был кем-то полит.

Проснувшись с головой чрезвычайно тяжёлой, фельдкурат был в угнетённом состоянии духа.

— Не могу вспомнить, — сказал он, — каким образом я попал с кровати на диван?

— Вы там совсем и не были. Как только мы приехали, мы уложили вас на диван, и дальше дело не пошло.

— А что я натворил? Не натворил ли я чего? Не был ли я пьян?

— До положения риз, — ответил Швейк, — влёжку, господин фельдкурат, до зелёного змия. Может быть, вы переоденетесь и умоетесь?..

— У меня такое ощущение, будто меня избили, — жаловался фельдкурат, — и потом жажда… Не дрался ли я вчера?

— До этого не доходило, господин фельдкурат. А жажда — это последствие жажды вчерашней. От неё человеку не так уж скоро удаётся отделаться. Я знал одного столяра, так тот в первый раз напился тридцать первого декабря тысяча девятьсот десятого года, а первого января тысяча девятьсот одиннадцатого года у него с утра была такая жажда и похмелье, что он купил селёдку и водку и напился снова, и делает это так каждый день вот уже больше четырёх лет. И никто ему не может помочь, потому что он по субботам покупает себе селёдок на целую неделю. Это уж такая карусель, как говаривал у нас старый фельдфебель в девяносто первом полку.