Константин Николаев - Брачный сезон или Эксперименты с женой

Лариса кивнула и что-то тихо ответила. Ленька сунул руку в просторный карман своих санскритских штанов и вытащил знакомую коробочку от мумуя. «Ну все, – подумал я, – приехали». А Тимирязьев приглушенно сказал:

– Старик. Дарю тебе самое дорогое, что у меня есть. Продашь в случае чего. С руками оторвут…

Ну еще бы! Понятное дело! Мумуй, он и в Африке мумуй!

Ленька открыл коробочку. Там лежала великолепная большая марка с синей бабочкой. О ней я мечтал с детства и неоднократно предлагал Тимирязьеву обменять ее. Но он неизменно отказывался. Марка была действительно очень редкая! И вот теперь, значит, час пробил…

Прослезившись, я прижал голову Тимирязьева к своему животу и долго не отпускал. Гости заволновались и захотели взглянуть на Ленькин подарок.

– Детский сад, трусы на лямках! – фыркнула Лариса. – Нашел что подарить!

Но за марку неожиданно вступился уголовник Василий.

– Лучший подарок – коллекция марок! – важно произнес он и заговорщицки, пока все рассаживались, отозвал меня в коридор. Я внутренне напрягся, но пошел. Теперь мы как-никак родственники… – Держи кардан! – сказал в сумраке Василий и хлопнул по моей ладони своей лопатой с отрубленной фалангой указательного пальца. – Он покопался в штанах и протянул мне наборный выкидной ножик. – Дарю! Если жена надоест, прирежешь, – добавил он и улыбнулся шрамом.

Я поблагодарил и пощелкал ножом. Лезвие мягко выпрыгивало и убиралось в цветную рукоятку.

– И вообще, – миролюбиво предложил кузен моей благоверной, – нужно будет кого замочить – только звякни. Я ведь художник не местный, попишу и уеду, – добавил он туманно.

Праздник шел своим чередом. Виталька украдкой подливал в мою минералку водки, так что чувствовал я себя превосходно. Даже хулиган Еписеев, выпив портвейна, успокоился и не тревожил меня. Без десяти двенадцать, когда у меня уже болели губы от варварских народных обычаев, тетя Рая вдруг воскликнула:

– Ну все, гости, прощайтесь с молодыми. Через десять минут у них первая брачная ночь. – Ничего себе! А я рассчитывал еще посидеть! – А пока погадаем, кто кого больше любит…

Тетя Рая высыпала из вазы яблоки, выбрала самое крупное и утыкала его зубочистками.

– Ну, молодые, вытягивайте по одной и говорите что-нибудь ласковое.

Я вытянул зубочистку, посмотрел в Машины синие глаза и покорно сказал:

– Любимая!

Маша фыркнула и ответила:

– Кормилец!

На двадцать четвертой зубочистке я уже с трудом подыскивал эпитеты. Пришлось палить очередями:

– Моя смарагдовая трепетная и ясноокая лань!

У мадам Еписеевой запас эпитетов, казалось, никогда не иссякнет. Правда, все определения почему-то так или иначе касались коммерческой стороны жизни, но произносились неизменно ласково.

– Добытчик! – тут же нашлась Мария.

Я крепко задумался. Чтобы разрядить паузу, Леха крикнул:

– Горько!

Но дядя Миша оборвал его:

– А налить?

– Да у меня же нолито, – виновато пробормотал сынуля.

Все наполнили бокалы и приготовились выпить. Ленька, который до этого смирно и безропотно сидел под присмотром Саиры, неожиданно вскочил, выплеснул талую воду из своего стакана и протянул его на середину стола к виночерпию дяде Мише.

– Правильно делаешь, правильно!

Мадемуазель Ы отточенным движением выхватила стакан из тимирязьевских рук и поставила его на стол перед собой. Тогда Ленька рассвирепел и дерзко смахнул стакан рукавом на пол. Стакан разлетелся вдребезги.

– На счастье! На счастье! – закричали толстые кузины.

Но мой друг не успокаивался. Он ухватил подарочную хрустальную вазу и до краев наполнил ее водкой.

– За тебя, Сенька! – прохрипел он и присосался к хрустальному краю.

– Леонид! – взвилась Саира. – Я тебе запрещаю! Тебе запрещает, – поправилась она, – великий Прубха!

– Да иди ты со своим Прубхой к едрене матери, – пробормотал Леонид, отрываясь от грешного сосуда. – Надоела до чертиков! Святоша, блин!

Глаза мадемуазель Ы вспыхнули карающим огнем. Она величественно поднялась и, ни с кем не попрощавшись, выплыла из комнаты. В наступившей тишине гулко хлопнула дверь. Дядя Миша одобрительно пробормотал:

– Правильно делаешь…

К кому относилось его одобрение, я не понял. Покончив с водкой, Ленька оторвался от вазы и бережно поставил ее на место. Затем подскочил к нам с Марией и, тычась пьяными губами в наши лица, забормотал:

– Люб-бимые в-вы м-мои! К-как же я с-сос-ску-чился!