Виктор Шендерович - Изюм из булки. Том 2

— Какая прекрасная шляпа! — воскликнул дедушка. — У нас в Тамбове до революции продавали такие шляпы!

Он немного помолчал и закончил:

— Их надевали на лошадей.

Дедушке (тому самому мальчику Володе, чье скрипичное выступление сорвала Великая Октябрьская революция — см. т. 1, с. 223) было уже за восемьдесят, когда его увезли в больницу с инфарктом.

Юная, едва вошедшая в совершеннолетие внучка Мила, моя будущая жена, пришла навестить дедушку, и тут выяснилось, что в больницу привезли и после обеда покажут — кино.

Больные расселись в холле (внучка села рядом с дедушкой), киномеханик наладил аппарат, запустил пленку и пошел курить на крылечко.

Кино оказалось зарубежное и почему-то без перевода. Называлось — «Весенняя прогулка». Или «Летний денек». Или что-то еще в этом роде. В общем, что-то легкое, ни к чему не обязывающее…

Содержание и впрямь было довольно немудреным. Три девушки сели на велосипеды и поехали в поля. На опушке они встретили юношу. Девушки раздели юношу и начали им заниматься, не забыв достать из сумочек искусственные фаллосы… Это была немецкая порнушка, каким-то неведомым путем перекочевавшая в народ из комсомольских закромов.

Сначала немолодой контингент кардиологического отделения ничего не понял, а потом все понял и поднял страшный крик. Советские бабушки побежали искать начальство. А киномеханик курил себе на крылечке…

Наконец его нашли — и процесс был прерван на самом интересном месте («О-о, йa, йа, даст ист фантастиш»).

Дедушка, все это время молча сидевший рядом с юной внучкой, так же молча поднялся, и они пошли в палату. Разговаривать после такого совместного просмотра было не то чтобы не о чем, но — затруднительно…

Молчание прервал Владимир Вениаминович.

— Знаешь, Милочка, — задумчиво сказал он, прислушиваясь к организму, — кажется, мне пора на выписку.

«Дедушка Володя», а на самом деле давно уже прадедушка, девяностолетний Владимир Вениаминович стоял вплотную к телевизору, наклонившись к экрану и качая головой. Он был глуховат, и звук был включен на полную катушку. Играл какой-то скрипач…

Впрочем, Владимир Вениаминович так не считал.

— Нет, — говорил он, — это не скрипка.

И сощурившись, снова наклонялся к экрану. И спустя полминуты выносил новый диагноз:

— Это какой-то ужас!

Через пару пассажей дедушка торжественно объявлял:

— Вибрация — козлиная!

— Так выключи! — взмолилась наконец его дочь, моя теща.

— Нет, — твердо отвечал старый музыкант, — это настолько чудовищно, что я должен рассмотреть это досконально!

Когда меня спрашивают о причинах моего неослабевающего внимания к российской политике, я вспоминаю формулировку «дедушки Володи»…

Журнал «Magazine» Жванецкого в самом начале девяностых редактировал Семен Лившин — человек приятнейший, но чересчур склонный к дружбе.

Зайдешь к нему, бывало, с текстом или за гонораром, а он и говорит: о, как кстати! Не в службу, а в дружбу — там как раз тираж пришел, поднимешь пару-тройку пачек?

Однажды в редакцию пришел один из наших постоянных авторов, Геннадий Попов, — и не один, а с каким-то еще человеком.

— О! — обрадовался Лившин. — Как кстати!..

Через минуту Гена и его спутник (которого Лившин видел первый раз в жизни) уже ехали в лифте вниз, чтобы не в службу, а в дружбу поднять в редакцию по паре-тройке пачек свежего тиража…

Спутник Гены исправно доволок пачки до редакции (последний пролет — без лифта), вежливо попрощался и ушел.

— А кто это был? — поинтересовался Лившин, когда дверь за гостем закрылась.

— А это был мой брат, — ответил Гена Попов. — Он бизнесмен, хотел дать пару тысяч долларов на журнал…

Вскоре в кресле главного редактора журнала «Magazine» Лифшина сменил Игорь Иртеньев. Зайдя однажды к нему, я обнаружил в кабинете гостя — модного молодого прозаика, номинанта Букеровской премии…

Говорили, как ни странно, о профессии. (Странно, потому что обычно пишущие люди говорят промеж собой о чем угодно, кроме этого.) Но разговор шел именно о литературе, — и разговор довольно кардинальный!

А именно: молодой прозаик отказывал мировой литературе в праве на жизнь. Немолодой поэт за мировую литературу заступался и, разделяя критический взгляд на частности, просил пощадить старушку в целом.

Я застал диалог в острой фазе: «старик Иртеньич» хлопал явно не первую стопку коньяка; номинант брезгливо морщился на фамилии, предлагаемые к рассмотрению. Он еще был готов считать своими коллегами Пруста и Джойса, ну, с натяжкой, Стерна, но остальные…