Михаил Жванецкий - Южное лето (Читать на Севере)

Он в толпе, как в пшеничном поле… по движению толпы определишь, где он…

В общем, ты должен понять… то, что ты знаменитый, – это хорошо… но то, что ты… это тоже хорошо. Еврей не должен быть неизвестным…

Тут трудно выбрать нейтральную позицию…

Стать знаменитым, но перестать быть…

Кто же ты тогда?..

Кто ж тебе позволит быть таким обоюдным… то есть неизвестным, хотя и знаменитым…

У каждого поклонника в голове, что ты знаменитый, а в душе, что ты…

Можете это обсудить на съезде.

Ко мне в самолёте подошёл человек.

Ну, чтобы вы его увидели… Я опишу.

Но нет – я не даю изображений.

Это был полный молодой парень лет тридцати.

Бритый – небритый?..

Что это объясняет?

Для чего его нужно видеть, не пойму.

Слушайте…

– Можно, я вас оторву на секунду, – сказал он.

– Да, пожалуйста.

Он присел рядом и задумался минут на пять… Время шло… Мы летим.

– Вот, скажем… – Он думал. – Что должен человек…

Он думал, глядя через меня в окно…

Я молчал.

Молчание стало мерзким.

– Что должен человек после себя… – Он задумался.

– Оставить? – встрепенулся я.

– Нет. – Он задумался. – Вот человека окружают… – Он задумался.

– Дети? – напомнил я.

– Нет… Нет…

– Почему нет? – спросил я.

– Нет.

– Хорошо.

Он молчал.

– И человек должен после себя… Короче… Возьмём правительство…

Он замолчал.

– Ну?..

– Я знаю многих лично… И поверьте, если во мне что-то было хорошее…

Он замолчал.

– Ну? – сказал я.

Он думал.

Или вспоминал.

Человек, который думает или вспоминает, выглядит по-разному.

Этот думал…

– Извините, – сказал я. – Я в самолёте. Я должен лететь дальше. Мы можем…

– Нет, нет, летите, – сказал он.

Он думал в моём присутствии… Он долго молчал… Я задремал.

Когда мы вышли из самолёта, я догнал его.

– А почему вы решили по поводу правительства именно мне… – Я задумался.

Он пожал мне руку.

– Приятно было… – И задумался.

– Да, вы вообще… – Я замолчал.

– Да уже все сейчас, – сказал он.

– Даже больше… – задумался я. – Вы сейчас куда?

– Есть тут… – Он замолчал.

– Я к вам приду… Мы должны поговорить… Главное, что мы думаем одинаково…

– Мы уже почти…

– Нет… Там ещё осталось…

Мы молчали…

Мы думали…

Нас объезжали…

Площадь пустела…

Еврей никогда не упьётся и не развеселится до конца. Ибо ужас, который он носит и перевозит с собой из страны в страну, мешает ему.

Я видел и слышал хохочущими всех.

Дико ржали англичане, американцы, итальянцы.

Евреи улыбались тонко и бесшумно, ничем не обнаруживая, ни звуком, ни цветом не показывая «я здесь»…

Видали ль вы ли вы болельщиков-евреев на, допустим, стадионе?

Ах нет!

Их нет!

Не потому, что нет.

Нельзя сказать, что нет.

А где они?

Примерно там.

Страх обнаружиться среди толпы.

Одет, как все. Орёт, как все. Бежит, как все.

Ему нельзя ни отставать, ни обгонять.

Толпа ему внушает ужас.

Милый тихий таможенник свою дачу строил и ломал:

– Нет, это нескромно.

Облицевал забор гранитом, посмотрел – сломал:

– Нескромно!

В бассейне лампы по 20 тысяч заменил:

– Господи, прости нас, грешных. Нескромен я буду.

Три машины плитки – золотом по малахиту – оторвал и выбросил:

– Не то, не то, братцы. Не таким я себя вижу!

Фарфор перебил, картины порвал, жене синяк поставил.

Попробовал деревом красным стены, то есть сплошь стволы с огромными лакированными гроздьями винограда на дубах. Срубил лично:

– Нет! Я же просил…

Пусть навоз из Лондона.

Пусть солома из Парижа.

Пусть будет втрое дороже, но вдвое скромней!

Ломайте!

Заказывать будете?

Так, пиво. Так, селёдку.

Ну, тогда… Что вы ещё, ну, закажете?

Горячее вы будете, ну, заказывать или не будете?

Ну, первые блюда у нас, ну, зелёный, ну, борщ. Ну, солянка, ну, рыбная, ну, суп гороховый с, ну, ветчиной.

Ну, бульон, ну, куриный с лапшой, ну, домашней. И этот, ну, дорогой, ну, французский, ну, луковый, ну, суп.

Так, суп. Так, луковый.

С, ну, сухарями, с, ну, сыром запечённым, ну… Ну, и этот, ну… ой… чтоб его – десерт.

Кошка Феликс пришла с охоты.

Кушать не хотела.

Как-то странно смотрела.

И к чему-то прислушивалась внутри себя.

Потом опять на всех посмотрела.

Ну всё, думаем, плохо коту.

Она открыла рот – оттуда вывалилась огромная стрекоза.