Эфраим Севела - Моня Цацкес – знаменосец

Прохожие первым делом смотрели на его ботинки, а потом уж выше, на него самого. А Моня между тем думал, что эта командировка в город за знаменем оборачивается печально для его желудка. Ужин в казарме он прозевает, пайку хлеба умнет дежурный по столовой, вернется он, дай Бог, к полуночи и свалится на нары с пустым брюхом.

Рассчитывать на то, что жена командира полка догадается накормить его, было смешно. Моня не был советским человеком, он был из буржуазной Литвы и ни минуты не сомневался, что жена подполковника дальше прихожей его не пустит и, не дав даже погреться с дороги, отправит назад, как поступают с любым посыльным.

Моня ошибся. Жена командира полка коммуниста Штанько преподала ему чудный урок советской демократии, социалистического отношения к человеку и, если хотите, сталинской дружбы народов СССР. Потому что рядовой Цацкес был еврей по национальности, а Марья Антоновна – чистокровная русская, и это нисколько не помешало особым отношениям, которые сложились у них, можно сказать, с первого взгляда.

Марья Антоновна Штанько была крепкой бабенкой, лет под сорок, с ямочками на румяных щеках и еще более аппетитными ямочками на пухлых локтях. Светлая, расплетенная коса перекинута через круглое плечо на высокую грудь. Под белой прозрачной кофточкой просвечивал черный бюстгальтер. При ходьбе она двигала бедрами так, что черная юбка, казалось, вот-вот лопнет, но выручало высокое качество и прочность военторговского сукна.

Марья Антоновна как самого дорогого гостя ввела Моню в дом. Сняла с него шинель и повесила в шкаф, рядом со своим отороченным черно-бурой лисой зимним пальто. Винтовку и противогаз аккуратно поставила в угол за шкафом. Сама согрела на примусе кастрюлю с борщом, положила ему в тарелку мозговую кость, облепленную мясом, и у Мони голова закружилась от запахов. В спину дышало уютным теплом от черного бока круглой голландской печи. Моне хотелось плакать. Из резного буфета Марья Антоновна достала початую поллитровку водки и нетронутую, запечатанную сургучом темную бутылку коньяка.

– Это – супругу, – отодвинула она коньяк в сторонку. – А мы с вами, Моня… не знаю вашего отчества, по-простецки, по-нашему, разопьем водочки.

Моня залпом выпил первую стопку. Он ел как голодный пес, судорожно глотая и давясь. Марья Антоновна отпила два глотка и сказала:

– Мне хватит.

Моня выхлебал весь суп и почистил тарелку корочкой хлеба, впитывая приставшие к фаянсу капли жира. Корочку, естественно, тут же проглотил.

Марья Антоновна сидела против Мони за столом и любовалась им, положив подбородок на ладони.

– Уважаю мужчин, у которых аппетит, – сказала она томно. – Такой и в бою не подведет, и… Хотите добавки? Или потом?

– Когда – потом? – Моня вытер рукавом гимнастерки испарину со лба.

– У тебя увольнительная до скольких?

– До двенадцати ноль-ноль.

– Батюшки, – всполошилась Марья Антоновна, – времени-то в обрез. Скидай обмундирование, ложись отдыхай.

И, как мать сыночка, повела за руку обмякшего от водки и еды рядового Моню Цацкеса в спальню командира полка. Первое, что увидел мутным оком Моня, был портрет подполковника Штанько над изголовьем широкой железной кровати с никелированными шишками и пирамидой из подушек. На овальном портрете у подполковника были в петлицах не шпалы, как теперь, а жалкие треугольники сержанта и выглядел он лет на двадцать моложе. Рядом, в такой же фигурной раме, улыбалась совсем юная и худенькая Марья Антоновна – с шестимесячной завивкой и в берете набекрень.

Моня с трудом подавил желание встать навытяжку и прокричать:

– Здравия желаю, товарищ подполковник!

Но воздержался. От сытой неги не ворочался во рту язык.

Марья Антоновна привела отдохнуть Цацкеса, но сама первой сняла с ног обувь. Они раздевались безмолвно, повернувшись друг к другу спинами, на чем настояла Марья Антоновна, у которой был незыблемый кодекс целомудрия. Когда Моня стащил с ног красные ботинки и размотал с занемевших пальцев портянки, спальню заполнила удушливая вонь, поглотившая аромат духов «Красная Москва», которыми Марья Антоновна старательно надушилась под мышками и между грудей, прежде чем лечь в кровать, под одеяло. Трусы и лифчик она так и не сняла.

Моня с другой стороны кровати приподнял край одеяла и лег, зазвенев пружинами матраса, точно под портретом командира полка. Они лежали без движения, уставясь в потолок, пока Марья Антоновна – натура активная, памятуя, что увольнительная у солдата истекает в двенадцать ноль-ноль, не просунула под его крепкую шею свою пухлую руку.