Эфраим Севела - Моня Цацкес – знаменосец

– У, зараза! – восхитилась Марья Антоновна. – А как же твой патруль?

– Обойдется, – засмеялся политрук. – Сержант – толковый парень. Знает свое дело.

– Ладно, иди греться, – проворковала Марья Антоновна.

Моня Цацкес не верил своим ушам, торчавшим по краям резиновой маски противогаза.

Надсадно заныли пружины матраса, и под портретом еще совсем молоденького командира полка, на его семейном ложе, место рядового солдата занял старший политрук.

– От, зараза… – Марья Антоновна, как безошибочно определил Моня, сбрасывала с себя халат, стоя спиной к кровати. – Я-то думала, что муж тебя послал за полковым знаменем.

– Нет-нет, – проблеял политрук из-под одеяла. – За знаменем товарищ подполковник послал солдата.

– Надо же… – удивилась Марья Антоновна и, судя по звону пружин, рухнула в кровать.

Без всякой паузы, как говорится, с ходу завела она уже знакомое слуху Мони:

– Батюшки-светы! Святые угодники! Мать пресвятая богородица!

Моня Цацкес снова удивился тому, что советская женщина, жена коммуниста и командира Красной Армии в минуты душевного подъема возвращается к своему темному прошлому и все ее высказывания носят такой откровенно религиозный характер. Еще Моня подумал о том, что Марья Антоновна повторяется.

«Сейчас сделает мостик», – раздувая резиновые щеки, прикинул в уме Моня и испытал острый приступ ревности, когда утробно, как пароходный гудок, поплыло по квартире:

– Ка-ра-у-у-ул!

Наступила тишина. И обостренный слух Мони улавливал частое, но уже успокаивающееся дыхание двух уставших, расслабленных людей.

Из прихожей послышался прокуренный мужской кашель и стук каблука о каблук, какой производят сапоги, с которых сбивают налипший снег.

– Муж!.. – простонала Марья Антоновна. – У него свой ключ. Бегите, Кац.

– Ку-уда?

– В шкаф, куда же еще? Если он вас застанет в постели, пристрелит и меня и вас.

Простоволосая и совсем голая, в одном черном лифчике, Марья Антоновна рванула на себя дверцы шкафа и взвизгнула сдавленным голосом. Белое привидение в кальсонах и рубахе глядело на нее сквозь круглые стекла на черной резиновой маске. Гофрированный хобот змеился по животу.

– Не дрейфь, Кац, – опомнилась наконец Марья Антоновна. – Тут все – свои.

И втолкнула лишившегося дара речи политрука в шкаф, плотно придавив его дверцами к Мониному телу. Политрука колотила дрожь.

– Маруся, – басовито рокотал в квартире голос подполковника Штанько, – почему в таком виде?

– Новый лифчик примеряла, – кокетливо отозвалась жена, – тебя дожидаючись…

– Порадовать хотела?

Жена охнула. Штанько, видать, ущипнул ее тугое тело.

– Ну, хозяйка, докладывай. Отправила знамя?

– Вот оно лежит, запаковано…

– Я ж солдата посылал… Что, не приходил? Сукин сын! В самоволку подался. Сгною на гауптвахте. Не забыть бы звякнуть в комендатуру… Наш офицер сегодня в патруле… политрук… опознает стервеца.

– Позвонишь, позвонишь…– ласково смиряла гнев супруга Марья Антоновна. – Отдохни сначала… Все служба да служба… Нечто не соскучился по своей Марусе?… Я тут глаза проглядела… Все жду-жду…

– Ладно, – нехотя уступил подполковник. – Сними с меня, Маруся, сапоги… Заждалась ты меня, боевая подруга…

Подполковник Штанько опустился на край кровати, и в шкаф снова проник стон пружин.

Старший политрук Кац и рядовой Цацкес стояли нос к носу. Оба в нижнем белье. Но Цацкес сохранял спокойствие, политрук же все не мог унять дрожь в коленках. То, что перед ним не привидение, а человек, и не морда чудовища, а маска противогаза, политрук постепенно осознал. Более того, слегка поднатужась, он сделал умозаключение, что человек этот проделал тот же путь из кровати Маруси в шкаф, что и он. И это еще не, все. По нательному белью и противогазу Кац опознал в нем военнослужащего. И не из командного состава.

– Фамилия? – окончательно придя в себя, прошептал политрук Кац в круглые стекла маски, – Звание?

– Рядовой Цацкес, товарищ политрук, – глухо забухало под, резиной, вздувая маску по бокам.

– Цацкес? Вот ты где? Тебя, кажется, послали за знаменем?

– А вас, кажется, послали в патруль?

– Маруся, – проник в шкаф голос подполковника Штанько, – кто-то шепчется тут, а? Или мне мерещится?

– Мерещится, мерещится. Замотался, бедный, на службе. Обними свою Марусю.

Пружины матраса жалобно заныли.

Старший политрук Кац, надышавшись нафталина, замотал головой, готовый чихнуть. Моня зажал ему рот ладонью.