То, что смерть бабушки пришлась на этот ностальгический день, было просто неприятным совпадением, и в ту Пасху я лежал на кровати, зажатый в тиски воспоминаний. Уже перевалило за десять и, хотя мысли мои о прошлом были вязкими и неотступными, темнота в комнате обострила мой слух, позволив мне хоть одним из чувств держаться за настоящее. В момент глубочайшей сосредоточенности на картофельном салате тридцатилетней давности я услышал хлопок автомобильной дверцы, вслед за ним — торопливые шаги, затем — тихий, однако настойчивый стук в мою дверь. Я натянул штаны и футболку и открыл, не спрашивая кто там. Передо мной стояла измученная Кларисса, которую, как мишка-коала, облапил Тедди. Я не видел их обоих всю пасхальную неделю.
— Не спишь? — спросила Кларисса.
— Не сплю, — ответил, а Тедди вытянул ручки и перебрался ко мне. Кларисса вошла, поглядывая на улицу.
— Этот вернулся? — сказал я.
— Он пробыл здесь всю неделю, и всё было, по крайней мере, терпимо. Но сегодня начал возбуждаться. У него как будто таймер внутри. Стал мне названивать каждые пять минут, я из-за этого расстраивалась. Вдруг бросил звонить, но я уже знала, что будет дальше. Услышала, как под окнами скрипят тормоза, и поняла, что это он. Схватила Тедди, а он стукнулся головой, когда я его в машину сажала. — Голос у нее дрожал, и она поглаживала Тедди по голове. — Можно, я просто посижу здесь или останусь на минуточку или, может быть, на одну ночь? Пока не придумаю, что делать? — Но она знала, что ей не нужно спрашивать — нужно просто остаться. Тедди ухватился за два моих пальца, и я водил ими из стороны в сторону. — У тебя что-нибудь есть? — спросила она. — Детские салфетки или пеленки или что-нибудь?
У меня было всё.
Всё пошло по старинке. Кларисса и Тедди спали в моей комнате, а я — на диване при таком освещении, что впору загорать. Около трех часов ночи раздалось негромкое детское хныканье, и я услышал приглушенные шаги Клариссы, которая ходила по комнате, укачивая Тедди. Дверь была приоткрыта, и я спросил:
— Всё нормально?
Она просунула ребром ладонь в дверь и приоткрыла ее на несколько дюймов.
— Не спишь? — спросила она. — Заходи, давай поговорим.
В спальне мы несколько раз передавали Тедди с рук на руки. Я знал, что это за приглашение: друзья-туристы, всё такое. Но, казалось, то, что у нее на уме, действительно имеет вербальную природу. Кларисса подстроилась под мои требования к освещенности, прикрыв дверь ровно настолько, чтобы создать в комнате мягкий полумрак. Некоторое время спустя мы посадили Тедди на середину кровати, и он, хотя спать по-прежнему не собирался, успокоился и принялся гулить. Мы лежали по бокам от него, я опустил руку на его грейпфрутовый животик и стал его покачивать туда-сюда.
— Как тебе жилось эти дни? — спросила Кларисса.
И я рассказал ей о бабушкином самоубийстве.
— Похороны послезавтра, — сказал я. — Но я не смогу поехать
— Ты хочешь туда съездить? — спросила она.
— Что мне там делать? Зачем я там нужен? — спросил я.
— Я вот думаю, ненадолго уехать следует мне, — сказала Кларисса. — Хочешь, куда-нибудь с тобой съезжу? Мы могли бы на машине поехать в Техас, ты, я и Тедди?
— На похороны все равно не успеем, — сказал я.
— Да, но ты там побываешь, съездишь ради нее.
После предложения Клариссы мой мозг предпринял героические вычисления, вылившиеся в неустойчивое уравнение. С одной стороны знака равенства имелись неисчислимые препятствия, ожидающие меня в подобном путешествии. Я мог назвать тысячу невыносимостей: я не в состоянии войти в лифт, я не в состоянии жить в отеле выше третьего этажа, я не в состоянии пользоваться общественным туалетом. Что, если там нет аптек "Верное средство"? Что, если мы будем проезжать мимо торгового центра, где открыт один магазин, а остальные закрыты? Что, если я увижу слова "яблоневый сад"? Что, если наш путь проляжет поблизости от ужасающе манящего зева Большого Каньона? Что, если мы поедем через горный перевал по крутому серпантину или за всю дорогу я не встречу ни одного рекламного щита с палиндромом? Что, если наши чемоданы будут разного размера? Как я буду дышать на большой высоте? Не убьет ли меня разряженный воздух? Как мы определим точные границы штатов? И что, если на бензоколонке в Фениксе заправщик будет в синей шляпе?
Другой частью уравнения был Тедди. Я мог представить, как он лопочет сзади, невпопад колотя ножками по своему детскому сиденью, и я мог представить, как идеи очередной забавы роятся у меня в голове всю дорогу от каменных столбов Нидлз до Эль-Пасо, вытесняя все невротические мысли. Я мог представить, как пытаюсь экстрагировать порядок из младенческого хаоса и беру на себя ответственность защищать Тедди. А я рядом была бы Кларисса — и раз я ей больше не пациент, ей можно задавать вопросы напрямую, а не вызнавать что-то моим методом косвенной дедукции. Я все еще мало знал о ней, помимо того, что я в нее влюблен. Вот какие два фактора оттягивали вторую чашу. Однако все вопросы я уладил при помощи дозы блестящего самообмана. Я подкинул своему строгому уму новую мысль: а что, если я некий существующий страх преобразую в другой, более отдаленный? Что, если смогу перевести мой страх перед Большим Каньоном в страх перед горой Рашмор? Что, если смогу перевоплотить свое желание потрогать все четыре угла копировальных автоматов в "Кинко" в одержимость Биг-Беном? Но мое конечное предложение самому себе было таково: что, если я на протяжении всей поездки не позволю себе произнести ни единого слова с буквой "е"? Вот такого рода колоссальная задача может вытеснить и подавить все мои самовмененные обязанности. Я быстро просканировал собственный словарь на предмет полезных слов — "это", "оно", "я", "быть", "жить", "для", "против", "сквозь" — и обнаружил, что их довольно, чтобы меня поняли. Таким образом "Давайте поедим" становилось: "Я голодный, ляля! Айда хавать!" Я не мог сказать "я тебя люблю", но мог сказать "я схожу от любви с ума", что, наверное, даже лучше в любом случае. Я мог называть по имени Клариссу, а Тедди получал теплые прозвища вроде "богатырь", "мальчуган" и "малыш". Одна мелкая загвоздка — я не мог произнести собственное имя.
Читать дальше