Николай Переяслов - Он где-то рядом

Вот, что такое — подъезд.

И когда я захлопнул за собой тяжелую, как могильная плита, дверь, то сразу очутился во власти всегда подавляющей меня холодной угрюмости и мертвенности нашего, в общем-то примерного и даже считающегося чуть ли не образцовым , подъезда. Никто в нем не бил и не выкручивал лампочек, не пил вино и не бросал окурков, хотя и оторвавшихся на дверях ручек не прикручивал тоже. Ни в парадном, ни на лестничных пролетах не было вездесущих несмываемых надписей из трёх букв или похабных натуралистических рисунков, но и надписей типа «Витя + Света = любовь» или — похожих на штурвалы старинных парусников — солнц со спицеобразными лучами не было тоже. Никто в нем не собирался по вечерам и не бренчал на гитарах блатных песен, но и полночные караулы влюбленных никогда не согревали своим шепотом его холодную бетонную тишину. Если бы не выкладываемые на межэтажных площадках заботливыми старушками куриные лапки да рыбьи потроха для бесхозных облезлых кошек (что все же свидетельствует о некотором роде доброты, присущей его жильцам), то можно было бы подумать, что подъезд наш и вовсе необитаем. Во всяком случае, за прожитый здесь год я, кажется, не встретился в нем ни с одним из своих многочисленных соседей, которые прямо-таки словно никогда и не пользовались лестницей, предпочитая ей какие-то свои , неизвестные мне способы проникновения в квартиры.

…Затащив велосипед на площадку второго этажа, я прислонил его к стенке и позвонил домой.

— Накатався? — спросила со своим неистребимым хохлацким акцентом в голосе мама, открывая мне дверь, а увидев продранные и испачканные на коленях штаны, горестно покачала головой. — Ай-я-яй, я-яй!.. Дэ ж цэ ты так штаны порвав?..

— Я, мам, носорога смотрел! — весь еще наполненный впечатлениями своего знакомства с миром травяных джунглей, радостно сообщил я. — И оленей видел! Их не каждому удается увидеть, а нам повезло даже ихний бой наблюдать!

— То мэни с тобой повэзло, — вздохнула мама, стягивая с меня злополучные разодранные штаны, — тикы й знаю, шо стирать та латать за тобой… Дэ цэ ты тих оленей бачив? И с кым?..

— Да это жуки такие, оленями называются — у них челюсти на рога похожи. Я их в нашем дворе смотрел, с Вовкой Ивановым! Знаешь, как интересно?..

— Прэдставляю… А шо цэ за Иванов?

— Да у нас же в доме живет, только в другом подъезде! Я с ним сегодня познакомился.

— Нэ знаю, — пожала плечами мама. — Ну та ладно!.. Йды рукы мый, щас йисты будэм, — и она пошла на кухню готовить мне не то поздний обед, не то ранний ужин.

Надо заметить, что после нашего переезда из Донбасса мы прожили в Москве еще только чуть больше года, и хоть я уже окончил в ближней к нам школе третий класс, настоящими друзьями я здесь пока так и не обзавелся, и все время тосковал по нашему маленькому шахтерскому городку, где у нас был свой дом и где теперь осталась жить одна только наша бабушка Лиза (или, как мы ее называли, бабуся ). Насколько я знал, отец после службы в армии завербовался на два года на работу в Донбасс, там встретил маму и женился на ней. Вскоре там родилась моя старшая сестра Анька, а два года спустя — и я. Пришло время, и мы начали ходить в школу…

А потом в Москве вдруг заболела папина мама — баба Зина, — и чтобы быть рядом с ней и за ней ухаживать, мы переехали в ее большую четырехкомнатную квартиру недалеко от метро «Улица 1905 года». Но ухаживать за ней нам фактически почти и не пришлось, так как только-только мы оформили в милиции все документы и стали москвичами , баба Зина умерла и её похоронили на Ваганьковском кладбище. Там же, как я вскоре узнал, были похоронены Высоцкий, а также поэт Сергей Есенин, возле могилы которого постоянно собирались поклонники его таланта и читали его стихи. Мне, правда, была интереснее могила легендарного Теодора Нетте, которого как-то невероятно трудно было отделить от стихотворения Маяковского, и он представлялся мне зарытым в землю не только вместе со своим дипвагоном, но и вместе с одноименным пароходом…

Отец устроился работать в «Метрострой», тянул под Москвой новые линии метро, мы с Анькой пошли в школу, а мама осталась на хозяйстве. Круг ее общения ограничивался продавщицами ближайшего гастронома, где она покупала продукты, да сидящими по вечерам на скамейке у подъезда соседками, а потому она никак не могла отвыкнуть от украинского произношения и разговаривала на какой-то странной смеси русского с хохлацким, чем порой очень огорчала своих московских товарок.