Николай Переяслов - Он где-то рядом

Войдя в Вовкин подъезд, я поднялся на второй этаж и позвонил в его квартиру. За дверью послышались шаги, замок щелкнул, и я увидел посеревшее и вытянувшееся лицо друга.

— Ну-у, ты тут совсем заучился! — констатировал я, оглядев его тусклую физиономию. — Если ты за одну только вступительную сессию стал зеленей марсианина, то что же этот университет сделает с тобой за пять лет учебы?..

— Ничего он со мной не сделает, — вздохнул он. — Не поступил я.

— Ты? — изумился я. — Ты и не поступил? Что ж это за билет такой тебе попался, что ты не смог на него ответить?

— А-а! — махнул он рукой. — На билет я ответил нормально, профессор уже потянулся было ставить мне отметку, да напоследок возьми и спроси, какое, на мой взгляд, значение для жизни советского общества имели решения ХХIV Съезда КПСС.

— И ты — не ответил?!

— Ответил…

— И че ты ему выдал?

— Сказал, что дерево узнаётся по плодам . В истории, говорю, часто бывает, что про малое « се — великое » молвят, а потом те, кто были первыми, оказываются последними, а кто последними — первыми.

— Ну накрутил… Сказал бы, что для советского народа решения любого из съездов имели только решающее значение. Старичок-то по этим съездам себе две диссертации, небось, защитил, он уже просто не может думать иначе, чем сам в них однажды написал, а ты ему — про первых и последних …

Володька печально покачал головой.

— Ты тоже… Не понимаешь… Я же ему не о конкретном съезде говорил, а о смысле истории ! Ведь в том-то и дело, что решающее, как ты говоришь, значение имеет не новизна политических идей того или иного лидера, а достижение гармонии между душой и Богом — с одной стороны, и душой и миром — с другой. Мы должны думать не о том, как выплавить больше всех в мире чугуна и завалить страну вареной колбасой, а о том, как после каждого прожитого дня стать хоть немножечко лучше . Ведь в нас вложены такие души, что могут залить своим сиянием всю планету, а мы вместо этого с каждым годом погружаемся во всё большую темень. Неужели ты об этом не думал? — он с надеждой остановил на мне свой взор, но я медленно покачал головой из стороны в сторону.

— Но о чем же ты тогда думаешь? — спросил он.

— Я думаю, — сказал я, — как поскорее достичь гармонии между нами и ожидающими нас с тобой сегодня в кафе девчонками.

— Какими девчонками? — не понял он.

— Катей и Надей. Помнишь, в начале лета ты спас одну купальщицу на пруду ВДНХ? Это — Надя. Я обещал ей, что приду в шесть часов вечера в «Шоколадницу» вместе с тобой .

— Как ты мог обещать, не спросив моего мнения? — начал было он, но я ткнул его пальцем в грудь и тем прервал возражения.

— Я зайду за тобой в пять, — сказал я жестко. — И если ты будешь не готов, то ты не просто испортишь мне вечер, но погубишь этим нуждающуюся в тебе живую человеческую душу… Так что — думай. Да не ошибись с ответом, как на экзамене.

— Это нечестный прием, — проворчал Иванов. — Ты меня шантажируешь, играя на моем сострадании к чужой душе… Разве так поступают друзья?

Но я ему ничего не ответил. Я только усмехнулся и пошел вниз по лестнице. Шантаж это или не шантаж, а чтобы мне остаться сегодня наедине с Катей, я просто обязан привести его для её темненькой подружки. Так что, оглянувшись, я помахал ему рукой с лестничной площадки и еще раз напомнил:

— В пять — не забудь.

И через минуту уже был в своем подъезде.

Дома известие о моем поступлении было воспринято в общем-то без оваций.

— Ну и слава Богу! — вроде бы о чем-то будничном, спокойно сказала мама, а у самой, как я заметил, словно бы осветилось изнутри тихим светом лицо. — Як-ныбудь вжэ доучим до диплома. А там — и сам начнэш зарабатувать, в начальство выйдэш…

Пользуясь случаем, я выпросил (не без труда выданные мне, потому что мама никак не могла привыкнуть к всё обесценивающимся тысячам) деньги на кафе и, послонявшись в безделье около часа по комнатам, принарядился в купленный мне к выпускному вечеру и с тех пор всего два или три раза надёванный темно-синий английский костюм со сверкающими металлическими пуговицами в два ряда и, разминувшись на лестнице с возвращающимся с работы отцом, вышел на улицу. До пяти оставалось еще минут двадцать и я не спеша побрел по двору, слушая вылетающий из чьего-то окна голос Высоцкого, крик детворы да заливистые дзилилинькания велосипедного звонка на той самой площадке, где когда-то осваивал своего поджарого двухколесного скакуна и я, и где, навернувшись с него несчетно какой раз, я вдруг услышал над собой полный самого искреннего участия и сострадания голос и познакомился с Вовкой. Кто его знает, может быть, потому, что в среде моего обитания не практиковалось проявление жалости к кому-либо, не связанному с тобой узами семейного родства, и я не встречал этого чувства почти ни у кого, кроме мамы и бабушки, Вовкино сочувствие показалось мне обладающим какими-то прямо-таки целительными свойствами. Мы не так-то много времени провели с ним вместе, но и за те недолгие дни и недели, что выпадали нам в периоды его летних приездов в Москву, он успел столько раз избавить меня от какой-нибудь боли, что его было впору заподозрить в некоем наследственном знахарстве. Он откуда-то всегда знал, какой листик нужно приложить к ушибленному месту, как остановить кровотечение из порезанного пальца, чем уменьшить невыносимую зубную боль… Однажды я целое утро пялился на то, как сварщик у нас во дворе варил из металлических труб каркас для качелей, а потом, когда мы с Вовкой пошли в нашу очередную экспедицию по окрестным «травяным джунглям», я вдруг почувствовал, что стремительно слепну. Веки мои распухли и склеились, и малейшая попытка приоткрыть глаза вызывала такую острую боль, от которой сами собой катились непрерывные слезы.