Александр Горшков - Отшельник. Роман в трёх книгах

— Еще как была нужна! — Максим осторожно ступил на сгнившие шаткие бревна. — В этих местах издавна лес валяли: сначала царские каторжане, потом согнанные сюда бандеровцы с Западной Украины, после них уже наши зеки долго «карандаши точили», т. е. на их блатном языке — пилили, заготавливали деловую древесину. От прежних лагерей уже ничего не осталось, но одна зона еще действует: там сидят матерые бандиты, рецидивисты и прочая «почтенная» публика из уголовного мира. Когдато каторжан на работу сюда вели прямо через нашу деревню. Бабка моя покойная рассказывала, что люди выходили со всех домов посмотреть, как они шли в кандалах: угрюмые, заросшие, грязные. Деревенским было жалко их: многие бросали каторжанам хлеб и другую еду, хотя часовые отгоняли сердобольных людей и даже для острастки стреляли в воздух. Бандеровцев тоже жалели — люди ведь, хоть и внушали всем, что это заклятые враги народа, хуже зверей. А вот нынешнюю братву заперли крепко: никуда не водят, ни на какие работы. Таких выведи — сразу стрекача в лес дадут, что волкам не угнаться, потом ищи их свищи. Хотя из-за таких решеток и запоров, как там, еще никто не давал деру. Пристрелят на месте при попытке к бегству. Так и вышло, батюшка, что лес теперича валять некому. И гать никому не нужна. Если бы не эти легенды да сказки бабушкины, вообще бы давно забыли.

— Да, мрачное местечко, гнилое, — отец Игорь закинул рюкзак за плечи.

— И ради этого стоило ноги бить, — хмыкнул Максим. — Говорил же вам, что нет здесь ничего красивого, примечательного. Вы, смотрю, из той же породы: не пощупаю — не поверю.

Допив оставшийся чай, они собрались и, не оборачиваясь, скорым шагом пошли обратно.

Курган, Ушастый и Кирпич

Начальник колонии подполковник Остапов еще раз прошелся по лежавшим перед ним спискам и, не отрываясь, спросил своего зама: — Значит, считаешь, можно отправлять назад? Подлечили мозги? Вправили на место?

— Так точно, товарищ подполковник. Мозги на место вправили. А остальное, что поотбивали, залижут. Живучи, как собаки бродячие. Такие своей смертью все равно не сдохнут.

— Не перестарались? — так же беглым взглядом просматривая списки и документы, спросил начальник. — Сейчас ведь знаешь, как с этой публикой общество наше гуманное нянчится? Милосердными, видите ли, стали. Ах, не смейте их обижать, не смейте бить, даже пальцем тронуть. Скоро, наверное, манной кашкой с ложечки заставят кормить, слюнявчики одевать, колыбельные песенки перед отбоем петь, задницу им подтирать станем, а все остальные будут визжать от восторга. Посмотрел бы я, как бы они завизжали, если вот так взять, открыть все запоры, двери, ворота и выпустить зеков на волю. Хотите милосердия? Получайте! Небось, после этого вывели бы из казарм по боевой тревоге регулярные войска, чтобы всех штыками и пулями загнать назад, за колючую проволоку. Добрячки…

— Да, товарищ подполковник, — зам кашлянул в кулак, — с таким контингентом не должно быть поблажек. Это не домашние собачки, на которых цыкни — и разбежались, по углам да подворотням попрятались. Тут настоящие волки: сбиваются в стаи, порвут вмиг. Только за проволокой держать. А этих, как вы сказали, добрячков, лучше к ним, по одному в камеру. Ненадолго: на ночь, чтобы вживую пообщались с этой публикой. Пусть бы их подрессировали немного. Тогда бы другую песню запели, «петушиным» голоском.

— Жмуриков, значит, назад не привезем?

— Все в пределах закона, товарищ подполковник. Ребра, конечно, им помяли, не без того. Мордой об стенку тоже потыкали. Работенки с ними хватило, крепкие заразы. Но все на пользу пошло: присмирели, поутихли. Можно назад, на зону.

— Тогда готовь конвой, завтра же отправляй. Хватит этих дармоедов держать.

— Уже все готово, товарищ подполковник. Туда позвонил, чтобы ждали возвращения старожилов. Воронин, правда, просил еще пару недель подержать, пока у них пройдет внеплановая проверка, да я…

— Пару недель? — Остапов строго посмотрел на зама. — И пару дней держать не буду. Завтра же под конвоем назад. Тоже мне, благодетели нашлись. «Пару недель». Как будто здесь курорт на морском побережье. Кто бы нас на пару недель отпустил, чтобы не видеть этого отребья.

И быстро расписавшись в углу лежавшей перед ним бумаги, протянул ее:

— Вот приказ. Выполняй.

Те, кого завтра должен был сопровождать конвой, молча лежали на жестких нарах в тесной, холодной и темной камере: угрюмые, злые, отвернувшись друг от друга, каждый наедине со своими невеселыми думами. Их было трое — матерые рецидивисты, проходившие по уголовному делу как преступники, представляющие особую опасность для общества, и по этой причине отбывающие свой длительный срок в условиях строгого режима. Преступный мир и такой же преступный образ жизни забрал у них все, чем жили нормальные люди. Забрал даже человеческие имена. Их знали по лагерным кличкам: Курган, Ушастый и Кирпич.