Филипп Клодель - Мое имя Бродек

Но для меня с Кельмаром был еще пятый день. Утром двери приоткрылись, и на нас выплеснули ведра теплой, мутной воды, которая обрушилась на наши грязные, иногда мертвые, лежавшие вперемешку тела и не только не освежила и не утешила их, но, наоборот, стала для них сильнейшим ожогом. Словно эта затхлая вода, вместо того чтобы успокоить нас, напомнила нам обо всех чистых, ясных, прозрачных, жадно выпитых водах, которые мы пили когда-то.

Вернулась жажда. Но в этот раз наверняка потому, что наши тела были уже близки к угасанию, а наши души слишком ослабли и впали в бред, эта жажда стала безумием и превратила нас в безумцев. Не заблуждайтесь: я не ищу оправданий тому, что мы сделали.

Молодая женщина рядом со мной была еще жива и ее ребенок тоже. Во всяком случае, они дышали, слабо, но дышали. Их жизнь поддерживала бутылка с водой, и в этой бутылке, которая нам с Кельмаром казалась неисчерпаемой, еще оставалась вода. Мы слышали, как позвякивают ее стеклянные бока при каждом движении вагона. Это была прекрасная и невыносимая музыка, напоминавшая ручейки, журчание в источниках, мелодию фонтанов. Измученная молодая женщина все чаще закрывала глаза, позволяя себе забыться похожим на обморок сном, из которого она, внезапно вздрогнув, выходила через несколько мгновений. За несколько дней ее лицо постарело на десять лет, и лицо ее младенца тоже, приобретя странные черты маленького старичка с пропорциями новорожденного.

Мы с Кельмаром давно перестали разговаривать. Каждый пытался ужиться с толчками в своем мозгу и, как мог, сшивал свою историю со своим настоящим. Вагон вонял разлагавшейся плотью, экскрементами, едким потом и мочой, а когда ход замедлялся, его брали приступом бесчисленные мухи, покидавшие мирную сельскую местность, зеленую траву и отдохнувшую землю ради того, чтобы пролезть меж досок, добраться до нас и обсуждать нашу агонию, потирая себе крылышки.

Думаю, мы увидели это одновременно. И одновременно посмотрели друг на друга. В этом обмене взглядами было все. Молодая женщина еще раз впала в забытье, но на этот раз ее бессильные руки разжались, выпустили и младенца, и бутылку с водой. Ребенок был таким легким, что остался возле тела матери, а вот бутылка под действием собственного веса подкатилась к моей левой ноге. Мы с Кельмаром поняли друг друга без единого слова. Я не знаю, размышляли ли мы, а главное, были ли в состоянии это сделать. Не знаю, что в нас, в самой глубине наших душ, приняло решение. Наши руки одновременно схватили бутылку. Не было никаких колебаний. Всего лишь взгляд, которым мы с Кельмаром обменялись напоследок, прежде чем выпить по очереди эту теплую воду, заключенную в стеклянных стенках, выпить ее до последней капли, закрыв глаза, жадно, словно никогда раньше не пили воды, с уверенностью, что влага, текшая в наши глотки, – это жизнь, да, сама жизнь, и у этой жизни был божественно-гнилостный, прекрасно-пресный, мучительно-счастливый вкус, который я с ужасом буду помнить до своего последнего часа.

Молодая женщина умерла к вечеру, после долгих криков. Ее ребенок, это маленькое существо со сморщенным бледным тельцем, озабоченным лобиком и набрякшими веками, пережил ее на насколько часов. Она умерла после того, как колотила кулаками всех, кто находился с ней рядом. Обзывала нас ворами и убийцами. Ее кулачки были такими слабыми, что, когда они меня касались, было впечатление, что они меня ласкают. Я притворился, будто сплю. Кельмар тоже. Та малость воды, которую мы выпили, придала нам довольно сил и столько же трезвости ума. Достаточно, чтобы пожалеть о нашем поступке, чтобы счесть его гнусным, чтобы уже не осмелиться открыть глаза, посмотреть на нее, посмотреть друг на друга. Наверняка молодая женщина и ее ребенок умерли бы в любом случае, но этой мысли, сколь бы логичной она ни была, не хватало, чтобы забыть о совершенной нами подлости. Наш поступок стал великой победой наших палачей. Мы это поняли. Быть может, Кельмар в эти мгновения понял больше меня, поскольку позже решил не бежать, выбрал быструю смерть. Решил покарать себя.

А я выбрал жизнь, и моя кара – это моя жизнь. Именно так я смотрю на вещи. Моя кара – это все муки, которые я с тех пор вытерпел. Это Пес Бродек . Это молчание Эмелии, которое я порой воспринимаю как самый большой из упреков. Это кошмары каждую ночь. А главное, постоянное ощущение, будто я живу в теле, которое украл когда-то благодаря нескольким каплям воды.

Вчера вечером я покинул сарай, обливаясь по́том, несмотря на окутавший крыши всех домов холод, туман и Graufrozt – легкий иней, не белый, но серый, который встречается только у нас. Мне нужно было пройти всего-то с десяток метров, чтобы вновь увидеть Федорину на кухне, Пупхетту в своей постели и Эмелию в нашей, но они показались мне какими-то бесконечными. У Гёбблера не было света. Может, он следил за мной? Может, опять приходил слушать под дверью сарая неравномерный стук машинки? На это мне было совершенно наплевать. Я вернулся в свой вагон. Я высказал все.