Филипп Клодель - Мое имя Бродек

– Что собираешься делать, Бродек?

Я не понял, почему он задал мне этот вопрос и что я на него мог ответить. Мэр говорил со мной, даже не обращая внимания на присутствие Андерера .

«Лошади и ослу ноги в одиночку не свяжешь», – чуть было не отозвался я, но предпочел промолчать.

– Лучше тебе сделать как остальные, вернуться домой, – продолжил Оршвир.

В сущности, он был прав. Поэтому я последовал его совету, но уже через несколько шагов он меня окликнул.

– Бродек! Отведи его в трактир, пожалуйста.

Цунгфросту удалось, не знаю как, разжать пальцы Андерера . А тот неподвижно стоял на берегу, бессильно опустив руки, и смотрел, как заика привязывает хвост его лошади к большому кожаному ремню, соединенному с ярмом быков. Я положил руку ему на плечо, но он не отреагировал. Тогда я протиснул свою ладонь под руку Андерера и повел его. А он позволял вести себя, как ребенок. Умолкнув, наконец.

Одному человеку с двумя животными не справиться. Даже двум. Это сделали несколько человек. Да еще надо было чертовски постараться, чтобы провернуть такое дело! Конечно, войти в конюшню ночью можно было запросто. Вывести отсюда животных тоже не представляло особого труда, они ведь были совсем не дикие, а скорее приветливые и послушные. Но вот потом, у реки (поскольку это наверняка должно было произойти там), их надо было завалить и уложить на бок, взять за ноги и крепко связать, а потом либо отнести, либо подтащить к самому краю и столкнуть в воду, а это вам не пустяк. И если хорошенько подумать, думаю, что понадобилось не меньше пяти-шести дюжих мужиков, да к тому же не боявшихся получить удар копытом или быть укушенными.

Жестокость этого убийства никого не поразила. Некоторые убеждали себя, что такие зверюги могли быть только демоническими созданиями. Некоторые даже шушукались, что будто бы слышали, как те говорили человечьими голосами. Но большинство в основном думало, что, наверное, это был единственный способ избавиться от Андерера , увидеть, как он свалит от нас подальше и вернется туда, откуда явился, то есть в место, о котором никто даже слышать не хотел. Впрочем, в этой идиотской дикости был заключен изрядный парадокс, потому что, убив его животных, чтобы он убрался отсюда, его тем самым лишили единственного средства быстро покинуть деревню. Но убийцы, хоть люди, хоть животные, редко обдумывают свои поступки.

Я никогда не убивал ни ослов, ни лошадей.

То, что я сделал, гораздо хуже.

Да, гораздо хуже.

Ночами я только и делаю, что блуждаю по краю пропасти, которую назвал Kazerskwir.

А еще снова вижу вагон.

Снова вижу все шесть дней, проведенных в этом вагоне.

И шесть ночей, а среди них, словно никогда не ослабевающий кошмар, пятую ночь.

Нас загнали в вагоны на вокзале S., разделив на две колонны, как я уже говорил. Мы все тут были Fremder. Некоторые богатые, некоторые бедные. Некоторые городские, некоторые деревенские. Различия быстро стерлись. Нас затолкали в большие вагоны без окон. На деревянном полу валялось немного соломы, но эта подстилка была уже грязной. В обычное время там могли разместиться сидя человек тридцать, потеснившись, конечно. Охранники запихнули туда в два раза больше. Слышались крики, стоны, протесты, плач. Какой-то старик упал. Некоторые из тех, кто был рядом, попытались его поднять, но охранники продолжали заталкивать других узников, из-за чего по толпе прокатывались неритмичные, непредсказуемые и очень сильные судороги, так что старика затоптали те самые люди, которые пытались его спасти.

Это был первый мертвец в вагоне.

Через несколько минут, загрузив вагон, охранники задвинули железную дверь и закрыли ее на засов. На нас обрушилась темнота. Дневной свет сочился только сквозь тонкие щели. Потом поезд тронулся. Сильным рывком нас еще сильнее придавило друг к другу. Путешествие началось.

В таких вот обстоятельствах я и познакомился со студентом Кельмаром. Случай поместил нас бок о бок. Кельмар был от меня справа, а слева молодая женщина, очень молодая женщина с ребенком всего нескольких месяцев от роду, которого она все время прижимала к себе. Мы чувствовали других, чувствовали все: их тепло, их запахи, чем пахнет их кожа, волосы, пот, одежда. Нельзя было пошевелиться, чтобы не потревожить другого. Нельзя было ни встать, ни сдвинуться с места. Толчки вагона еще сильнее прижимали нас друг к другу. Вначале люди говорили тихо, потом вообще перестали говорить. Порой слышался плач, но плакали тут очень мало. Изредка доносился детский голосок, напевавший песенку, но большую часть времени слышна была только тишина да стук осей и трение железных колес о рельсы. Иногда вагон ехал часами. А иногда останавливался, и никто не знал ни где, ни почему. За шесть дней большая дверь приоткрылась только раз, утром пятого дня, но не для того, чтобы нас выпустить, а чтобы руки без лиц выплеснули на нас несколько ведер теплой воды.