Павел Вежинов - Вдали от берегов

«Отступить на десять шагов!» — скомандовал офицер солдатам.

Солдаты отошли. Поручик приблизился, оглядел нас с мрачным видом. Лицо его было бледно, губы плотно сжаты. Теперь он уже не казался таким сильным и уверенным, как там, у себя в комнате. Голос его звучал приглушенно.

«Еще раз повторяю мое предложение! — скороговоркой сказал он. — Клянусь, что сдержу свое обещание!»

«Пошел прочь, собака! — крикнула сестра. — Лучше брось меня солдатам!..»

Он упорно глядел на нее, но она даже не пыталась отвернуться.

«Хорошо! — сказал офицер. — Вы сами решили свою участь!»

Нас поставили на краю ямы. Поручик резко скомандовал, и солдаты примкнули штыки. Только тогда мы поняли страшный замысел — умертвить нас не пулями, а холодными лезвиями штыков.

Унтер-офицер стоял с краю шеренги. Лицо его потемнело от волнения. Прямо перед собой я видел широко открытые, испуганные глаза солдат. Винтовки дрожали у них в руках. Они смотрели на нас — на маленькую кучку людей, которые, взявшись за руки, с поднятыми головами стояли на краю могилы; они смотрели на голую девушку, которая не боялась и не стыдилась их; они видели наши сжатые губы и устремленные на них глаза. Может быть, только в тот миг они и поняли, как мы сильны, как велико и бессмертно наше дело. И может быть, впервые подумали, что когда-нибудь им придется держать за нас ответ перед народом. Из волчьей стаи они превратились в овечье стадо. Единственное, что их еще сплачивало, — страшная, освященная веками воля командира.

Поручик Йорданов стоял в нескольких шагах от солдат и курил. Вспыхивал огонек сигареты, поблескивали в ярком лунном свете лаковые офицерские сапоги. Может быть, он ждал от нас какого-нибудь последнего слова? Или просто хотел продлить наши предсмертные муки?

«Да здравствует советская Болгария!» — крикнул мой брат учитель.

«Коли!» — отрывисто приказал поручик.

Лес штыков двинулся на нас. Они подходили все ближе и ближе, блеск металла становился ослепительнее и ужаснее, но я все еще не мог поверить, что это конец: так сильно было во мне желание жить. И только когда первый штык вонзился мне в грудь, я понял, что все кончено…

Печатник горестно покачал головой, поглядел на своих спутников и продолжал совсем тихо:

— Не буду вам рассказывать, как я очнулся в могиле, засыпанный землей… Того, кто пережил такой ужас и не сошел с ума, уже ничем не запугать… Когда я выкарабкался наружу, у меня еще оставались силы… Я был молод и, как оказалось после, потерял не очень много крови… На мне была узкая, плотно прилегавшая к телу охотничья курточка из оленьей кожи… Крепкая дубленая кожа смягчила удары, поэтому ни один штык не вошел глубоко и чудом не задел ни одной жизненной артерии. Кроме того, туго застегнутая куртка задержала кровотечение. Только пройдя несколько сот метров, я почувствовал, что из ран хлынула кровь. На пути мне попалась горная речка, не широкая, но быстрая и глубокая… Я падал и вставал, я разбил зубы о скользкие речные камни, но все же выбрался на берег… Силы мои совсем иссякли: идти я уже не мог, пришлось ползти… Так я полз несколько часов, пока наконец не потерял сознание… Меня подобрал один наш товарищ из деревни, привел к себе домой, ходил за мной, пока я не выздоровел… Впрочем, это тоже целая история, о ней я расскажу вам как-нибудь в другой раз.

Печатник умолк. Все в лодке словно замерли, никто не шевельнулся, не поднял головы. Неподвижна и нема была и синяя ширь вокруг, гладкая и блестящая, как зеркало. Море будто уснуло навеки, будто навеки смирилась неукротимая стихия.

В мертвенной неподвижности знойного летнего дня только сердца людей были живы, только они любили и ненавидели, разочаровывались и снова преисполнялись неугасимыми надеждами…

Сердца, которые умирают последними.

В ту ночь никто не мог заснуть. Лишь прикорнувший у мотора Ставрос чутко, как кошка, дремал, готовый вскочить при малейшим шорохе. Странная нервозность охватила всех. Казалось, лодка заплыла в какое-то безбрежное, наэлектризованное пространство и вот-вот полыхнет гигантская ослепительная молния.

Никому не давала заснуть безотчетная тревога.

Не слышно и не видно было моря. Словно превратившись в бескрайнюю массу густой, застывающей лавы, оно не выдавало себя ни шумом, ни веянием ветерка, ни всплеском волны. И лодка застыла на месте.

Стало так жарко и душно, будто эта остывающая лава исходила последним, самым губительным жаром.