Жанна Свет - Математические досуги

Я лежу в высоких подушках, смотрю в открытое окно, за которым висит золотая стена воды, трепещет и пускает зайчиков листва, светится золотая сеть, гремит птичий хор под аккомпанемент грома, слышу плеск ручьев на асфальте двора — он тоже вплетается в единую партитуру с птицами и громом — слышу, как у соседей этажом выше горланят попугайчики, живущие на в клетке на подоконнике ( соседка говорила, что во время грозы бесполезно включать телевизор или радио: ничего не слышно — грохот дождя по карнизу и попугаи заглушают все остальные звуки).

Я лежу, вдыхаю запахи воды, мокрой земли, горький запах тополей и парфюмерный — сирени; я смотрю на всю эту зелень, голубизну и золото, слышу весь этот хорал и думаю, что, может быть, в последний раз я вижу этот водно-звуко-световой аттракцион под названием Летний дождь.

Гроза гремела и грохотала, дождь барабанил по жестяным карнизам, хлюпал, плескался, дробился и журчал ручьями по асфальту, шелестел и лился.

Девочка моя спала, не обращая внимания ни на эту вакханалию звуков, ни на истошные вопли попугаев и чижика, который не отставал от своих соседей, скакал без остановки по клетке и заливался во весь голос.

Я решила спуститься и проверить, как себя чувствует соседка — она была очень бледной, когда я поила ее водой, как бы не случилось чего: в такую духоту всякое может быть.

Открыв дверь запасным ключом, хранившимся у меня для таких оказий, я тихонько вошла в комнату, боясь разбудить ее, если ей удалось заснуть. Она не спала, но лежала неподвижно и смотрела в окно на грозу. В простенке между окнами висело зеркало, в которое я видела ее лицо. Оно поразило меня своим выражением такого горя и тоски, которого она не позволяла себе при наших разговорах.

Почему-то стало ясно видно, что она была очень хороша в молодости. Комната была не слишком светлой, отражение в зеркале было подкорректировано этими сумерками, и стало казаться моложе, чем на самом деле.

Она неотрывно глядела в окно, и я ушла, чтобы не беспокоить ее и дать ей додумать то нерадостное, что захватило ее.

Дочь продолжала спать, дела домашние все были переделаны, можно было почитать, но не читалось, в голову лезли печальные мысли о кошмаре одиночества, в котором оказывается любой умирающий человек, как бы ни любили его близкие люди. А что соседка моя умирает, сомнений не было, да она и не хотела жить — это было видно по всему, хотя бы и по той инвентаризации жизни, которую она проводила с моей помощью. Вводить в курс своей жизни совершенно незнакомого человека — это ли не признак того, что человек знает о своем близком конце, что не наступит выздоровление, после которого может оказаться неловко смотреть в глаза исповеднику — нет, она не обольщалась на свой счет и спешила, спешила рассказать мне как можно больше о своей жизни, чтобы посмотреть на нее моими глазами и понять, что же за жизнь это была — хорошая, или никакая, счастливая или бесплодная.

— Вот удивительно, — слегка задыхаясь, говорила она, — я ведь была хорошенькая в юности, тоненькая, хрупкая, с огромными глазищами и гривой — какой штамп, да? — волос. Но успехом у мальчиков не пользовалась. Были девочки, вокруг которых мальчишки просто вились, табуном ходили, а я на школьных вечерах не всегда танцевала — не приглашали. Я не знаю, почему так получалось, но переживала из-за этого ужасно. У меня такие комплексы развились, что вы! Какой-то был во мне изъян, я так думала. А потому умудрялась влюбиться во всякого, кто мне доброе слово говорил. И не умела это скрыть, а мужчины ведь, даже маленькие, по натуре своей охотники, не любят, когда добыча сама в руки идет, не ценят честность и искренность.

Господи, что только подружки мои ни учиняли! Опаздывали на свидания, или даже не приходили вовсе, в глаза издевались, капризничали — парни, как пришитые, как приговоренные возле них держались. Я была милая, честная, обязательная — не ценили. Это уже с возрастом пришло, понимание, что все это игра, что нет настоящей искренности и настоящей дружбы между людьми, даже очень любящими друг друга.

Да мне ровесники не очень и нравились… я испытывала интерес ко взрослым мужчинам, довольно долгое время. У меня даже пару раз были романы с очень взрослыми людьми. Конечно, ведь они себя вели со мной очень предупредительно и мое поведение их устраивало: такая хорошая девочка, никаких хлопот.

Один из них был моим первым мужчиной. Я всегда наплевательски относилась к этой ерунде — девственности. Можно быть физически девственницей, но иметь насквозь развратное и испорченное сознание, эти вещи — девственность и чистота — никак не связаны. Поэтому я очень легко пошла на физический контакт с моим первым, тем более, что любила его, долго любила… И преклонялась перед ним: он был необыкновенным человеком.