Чарльз Мартин - Когда поют сверчки

Чарли не отвечал и только не спеша крутил перед собой большими пальцами сцепленных рук.

– Мне не нужны твои глаза, – промолвил он наконец. – Но ты можешь пользоваться моими ушами сколько тебе нужно.

Было уже заполночь, когда я оказался в постели. Мне не спалось, и я стал заново прокручивать в памяти только что прошедший день. Если не считать выходки с пластмассовой змеей, Чарли вел себя тихо и был на удивление молчалив, но как раз это говорило мне куда больше, чем любые сказанные им слова. Термит, несомненно, прекрасно провел время; мне даже показалось, он склонен позволить нашей компании бросить якорь в своих территориальных водах (но пока еще не высадиться на сушу). Тут я неожиданно вспомнил, что мы так и не пошли на рыбалку. Именно этим я собирался занять гостей, если кто-то из них заскучает, но время пролетело незаметно, и моя «культурная программа» так и не понадобилась. Ну и ладно.

Сетчатый цилиндр со сверчками я оставил на крыльце. С наступлением ночи они распелись так громко, что мне казалось, кто-то пилит циркулярной пилой пол в гостиной. Пришлось встать и отнести этот хор подальше от дома. Стоя по пояс в зарослях мяты, я снял картонную крышку и смотрел, как сверчки один за другим выбираются на свободу. Через считаные секунды их проволочная тюрьма опустела.

Вернувшись в дом, я лег в постель, закрыл глаза и прислушался. Сверчки убежали не слишком далеко.

Дальние окрестности озера, куда не доносились вопли воднолыжников и оседлавших надувные «бананы» подростков, были тихи и безмятежны – ничто здесь не нарушало покоя дремлющих зеленых холмов и старинных кладбищ на их отлогих склонах. Сто с лишним лет назад, когда жителям Бертона стало известно, что город будет затоплен и окажется на дне рукотворного озера, они начали хоронить своих близких на склонах ближайших холмов, чтобы вода не добралась до дорогих могил. Некоторые даже выкапывали полуистлевшие гробы предков, погребенных в зоне грядущего затопления, и перевозили в холмы на мулах, телегах и ручных тачках. Солдаты армии конфедератов, дети, погибшие в годы эпидемий, младенцы и их умершие в родах матери, а также многие, многие другие обрели, таким образом, новое вечное пристанище в тени лесов и рощ, которые делают окрестные холмы столь живописными. Увы, лихорадочное строительство последних лет привело к тому, что большинство кладбищ оказалось в окружении жилых домов и участков, так что теперь стало почти невозможно объехать озеро по периметру – безразлично, в лодке или на машине – и при этом не наткнуться на десяток кладбищ. Туристам это было, пожалуй, даже любопытно, но мне казалось, что мертвецам это вряд ли может понравиться.

Да и живым тоже не всегда бывает по душе, когда кто-то или что-то нарушает их покой.

Сегодня, впрочем, я сам вел себя как турист, направляя катер туда, куда влекло меня мое ленивое любопытство, вспугивая скользящих по воде уток, которые, впрочем, не улетали далеко, а лишь раздавались в стороны, давая мне дорогу. Зеленоватая поверхность озера была гладкой, как стекло, и в ней отражались облака. Нос катера легко резал воду, и сверкающие брызги, то и дело попадавшие на лакированное дерево обшивки, стремительно скатывались обратно – совсем как дождевые капли, скользившие по глянцевитым листьям магнолий возле дома, в котором я вырос.

Нам с Эммой было лет по тринадцать, когда однажды я спросил у ее матери, можно ли нам вместе пойти на роликовый каток.

Мисс Надин уперлась кулаком в бок, бросила быстрый взгляд в кухонное окно, за которым Чарли, укрывшийся в своей древесной крепости, палил из бластера по плохим парням, и поднесла палец к губам.

– Только не позволяй ей слишком возбуждаться, – попросила она. К этому времени я хорошо знал, что значат эти слова: «Присматривай за ней и не давай ей утомляться».

Иногда мне кажется, что Эмма всю свою жизнь провела за железными решетками, заборами и оградами из колючей проволоки, которые возводили вокруг нее другие. Тебе нельзя того, тебе нельзя этого – эти слова Эмма слышала по нескольку раз в день, и, хотя они говорились лишь потому, что близкие стремились уберечь ее от неприятностей, ей от этого было не легче. Я не собираюсь никого обвинять – мы все думали и чувствовали одно: Эмму необходимо беречь. Порой, однако, это выглядело так, словно она была тончайшей фарфоровой чашечкой, и все мы только и делали, что убирали ее на полку, чтобы ненароком не разбить. И так – на полке – проходила вся ее жизнь. Бывали дни, когда Эмме в прямом смысле не давали самой налить себе воды – так берегли ее родные.