Меир Шалев - В доме своем в пустыне

— Ты даже картоном готова задницу вытирать, лишь бы сэкономить, — со смехом говорила Черная Тетя.

А когда мне исполнилось шестнадцать лет и я захотел пригласить домой подружку, они сказали:

— Неудобно, чтобы какая-то девица расхаживала нам здесь по всему дому.

— Что неудобно?! — вскипел я. — Она будет со мной в моей комнате, она не будет расхаживать вам по всему дому!

— Это неудобно, — повторила Большая Женщина, закрывая дискуссию.

А потом сестра сказала мне:

— Ты что, спятил, Рафауль? Если сюда войдет другая женщина, хотя бы на полчаса, знаешь, что тут произойдет?

— Нет, — сказал я. — Я не знаю, что тут произойдет.

— Это потому, что ты не женщина.

Но в основном дверь дома была закрыта для мужчин. Помню, как Бабушка сердилась на Черную Тетю: «Ты свои дела делай не дома! Слышишь?! Они мне здесь не нужны». Но еще хуже обстояло дело в тех редких случаях, когда Рыжая Тетя, которая не скрывала своего желания снова выйти замуж, вдруг находила себе подходящего кандидата и осмеливалась привести его к нам. Мать кривила губы. Черная Тетя говорила: «Если хочешь, я тебе его проверю». Моя сестра усмехалась, а Бабушка роняла замечания, которые заставляли кандидата, побагровев, удалиться.

— Зачем ты мне делаешь назло? — плакала потом Рыжая Тетя.

— Гости не входят в наш уговор, — говорила Бабушка и тут же торопилась подсластить пилюлю: — Я не хочу, чтобы ты еще раз страдала.

— С каких это пор ты так обо мне заботишься? Я здесь страдаю каждый день, с той минуты, что встаю, и до той минуты, когда ложусь спать.

— Ты сама захотела жить с нами, — сказала Бабушка. — Потому что знала, что для тебя это самое лучшее. Куда ты денешься одна? Ты наивная, мужчины тебя используют.

— А ты? Ты меня не используешь?

— Как это, интересно? — В сердце Бабушки вспыхнул праведный гнев. — Ну-ка, скажи, как это я тебя использую?

— Ты сама хорошо знаешь. Я не обязана и я не хочу говорить это вслух.

— Нет, ты уж скажи, пожалуйста… А мы все послушаем…

— Я не могу, я не могу…

И снова вставание, и уход, и выпрямленная спина, и накипающая в глазах слеза, и рука, прижатая к губам, стон, громкий удар дверью, рвота в туалете, а потом шмыганье носом, и еда, и возвращение, и объятье, и прощение, и любовь, и возобновленная сплоченность Большой Женщины.

Правда состояла в том, что дом не нуждался в мужчине. Черная Тетя могла накостылять по шее всякому, кому следовало. Бабушка ведала финансами. Мать с ее решительными руками и яростью, пылавшей в плоской груди, чинила все, что нужно было починить. Я любил помогать ей, когда она меняла ленту, поднимающую жалюзи. Я любил следить за ней, когда она чистила горелку примуса, если пламя не было достаточно синим, или подстригала фитили керосинки и налаживала нашу круглую прозрачную печь «Перфекшн», о которой Бабушка говорила, что при ее свете вполне можно читать, не тратя впустую электричество. Даже сегодня, когда Большая Женщина приезжает навестить меня в моем доме в пустыне, Мать, не в силах сдержаться, чинит мне капающий кран или перегоревшую розетку.

А Рыжая Тетя, так я думал тогда, не делала ничего. Она просила дать ей какую-нибудь работу, в особенности такую, которая была связана с уходом за мной, но другие женщины ей не доверяли. Они поручали ей только два дела. Одно, которое она любила, состояло в том, чтобы будить меня по утрам. Она входила в комнату и открывала жалюзи, солнечные лучи высвечивали тонкий силуэт ее тела внутри платья, и, если у нее было хорошее настроение, она театральным жестом отодвигала занавес и провозглашала: «Сейчас появится розовоперстая Эос!»

Вторая обязанность, которую она ненавидела, состояла в том, чтобы готовить пятничный куриный суп. Большую часть мы съедали сами, а остаток я приносил в маленькой кастрюльке Аврааму, чтобы он поел тоже.

Бабушка говорила мне: «Иди, снеси ему его суп», и я наливал в маленькую кастрюльку Авраама его порцию, с кусочком белой куриной грудки, и зеленоватым кабачком, и оранжевой морковкой, и зелеными листьями сельдерея, и золотистым луком, добавлял немного лапши и шел к нему, громко насвистывая, чтобы какая-нибудь испуганная кошка не выпрыгнула на меня из мусорного ящика и суп не выплеснулся бы на тротуар.

— Это она варила? — спрашивал он всегда.

— Да, — говорил я.

— Ты уверен? Ты видел своими глазами?

— Да, это она варила.

Но, кроме того, что она будила меня по утрам и варила суп, Рыжая Тетя не делала ничего. Долгими часами сидела она в своей комнате, вынимала из коробок старые фотографии, ела шоколад, смотрела на них и снова возвращала их в темноту коробок. Дважды в год она ездила в свою Пардес-Хану, где жили ее очень старенькие родители и младшая сестра, которую я никогда не видел, и где находилась могила ее брата, Нашего Элиэзера, в точном и подробном завещании которого содержалось ясное указание похоронить его именно там, хотя он знал, что этим удаляет себя от своей черной вдовы.