Меир Шалев - В доме своем в пустыне

Я люблю ослов. Я не раз прикидывал, не купить ли мне осла у одного из тех бедуинов, которых я то и дело встречаю в пустыне, и однажды Хамед, наш офицер службы безопасности, привел мне красивого осленка. Я обнял подарок за мохнатую шею, вдохнул аромат его шкуры, погладил по затылку, но не взял, потому что в моей маленькой квартире недостаточно места, чтобы содержать и растить там осла.

У ослов и лошадей запах приятный, а у собак и кошек — наоборот. Я стоял рядом с Ибрагимовым ослом и почесывал его каменный лоб, пока ослиный запах не прилип к кончикам моих пальцев. А потом Авраам подал мне неприметный знак приблизиться, и я пошел прислуживать двум взрослым мужчинам.

— Сделаешь нам чай, да, Рафаэль?

Я быстро вскипятил чайник на жаровне, сполоснул две маленькие, толстые стеклянные чашки, как делал это он — подушечкой большого пальца и кипящей водой, а затем заварил и подал им крепкий сладкий чай. Ибрагим покачал головой и улыбнулся мне, и Авраам увидел это и улыбнулся тоже. Я знал, что он доволен, и озноб удовольствия прошел по моему телу. Я отступил, уселся в стороне, около осла, и стал смотреть на них.

Мужчины покурили, выпили и поговорили о разных мелочах: об урожае маслин в этом году, о Бен-Гурионе, о заработках строительных рабочих, — а под конец Авраам высказал свою просьбу, Ибрагим задал несколько вопросов, и оба они, как в церемонной детской игре, вытащили огрызки карандашей, каждый из-за уха другого, послюнили их кончики и записали всякого рода маленькие синие цифры на ногтях пальцев.

Потом они выпили еще чашку чаю, и Ибрагим поднялся, и откозырял, и сказал Аврааму: «Алла раси [105] Алла раси — букв, «на мою голову», т. е «под мою ответственность» (араб.). » — и повернулся, чтобы уйти. Он потрепал меня по голове, оседлал осла и вернулся в свою деревню, а через несколько дней приехал снова, в маленьком разбитом грузовичке, с тремя усатыми парнями, в лицах которых нетрудно было угадать черты самого Ибрагима в молодости, ибо они были в точности похожи друг на друга и на него самого, как были похожи друг на друга те три каменные плиты, которые они привезли, привязав их ремнями и проложив старыми одеялами, чтобы защитить от дорожной тряски.

«Смотри, смотри, Рафаэль, какой камень! — возбудился Авраам. — Царь камней. Не слишком твердый и не слишком мягкий, не слишком светлый и не слишком в прожилках».

Трое сыновей Ибрагима выгрузили каменные плиты из кузова, и Авраам осторожно постучал по камню дубовой рукоятью своего молотка. «Совсем здоровый камень, — сказал он. — Послушай, как он звучит, весь цельнотелый».

И тут он сказал мне свое «смотри, смотри, Рафаэль», взял ведро воды и плеснул на одну из плит. Я уже не раз видел, как свершается чудо встречи воды и камня, но, как и всякий раз, снова пришел в восторг.

— Видишь, Рафаэль, как этот мертвый камень загорается, и тебе вдруг открываются все его рисунки, и секреты, и свет, и вся его жизнь?

А когда Ибрагим и его сыновья попили и ушли, он снова повернулся ко мне и сказал:

— Ты видел, Рафаэль, ты видел? Вот так и она — загорается, когда солнце льется на ее голову.

Ребенком, я много играл на улице, бегал, прыгал, падал, ударялся, и каждый вечер Большая Женщина сходилась изо всех комнат и собиралась вокруг моей постели, чтобы обследовать меня на предмет синяков и царапин, известий тревожных и известий радостных, и десять ее глаз — поначалу сосредоточенных и зорких, под конец скользящих и полуприкрытых — изучали мое тело с уважительным и пугающим интересом пяти специалистов по обрезанию.

Я нашел прибежище в притворстве: в раннем детстве делал вид, что сплю, и закрывал глаза с послушанием «спящей куклы», которую бабушка Майер однажды прислала моей сестре. Потом, в последующие годы, почти юношей «по всем приметам и признакам», когда уже привык к их пальцам и моя кожа уже научилась пренебрегать их прикосновениями, действительно стал засыпать, но притворялся бодрствующим и даже глядел на них из глубин своего сна насмешливым взглядом открытых глаз. А еще некоторое время спустя уже даже не притворялся, а просто не позволял им трогать меня. Теперь я действительно не спал, следя, защищаясь и присматриваясь, зато они делали вид, будто я сплю.

Но тогда, в раннем детстве, во мне не было ни смущения, ни враждебности, и мое удовольствие было таким острым, что каждый раз, когда я рассказываю о нем, как, к примеру, сейчас, все тогдашние ощущения вновь поднимаются из впадин моего тела, в которые они стекли, и заставляют меня вздрагивать от наслаждения. Прикосновение волны волос, что льется со склоненной головы, кончики проверяющих, нежащих, пощипывающих пальцев. Сладкая гладкость губ. Большой и указательный пальцы, которые ухватывают и раздвигают. Дыхание теплого рта, щекотная ласка кончика носа, язык, вылизывающий царапину, тысяча колышущихся локонов. Таковы мы, эти ласкаемые, эти целуемые, эти вылизываемые, так мы растем — наилучшим образом, каким могут расти мужчины, без отцов, дедов и дядей. И так мы умираем — наилучшим образом, каким может кончиться жизнь мужчины в тени ожидающих его портретов. Так: в торжественном окружении Больших Женщин, бабушек, и матерей, и сестер, и теток, которые обмывают наши тела в тазах на сон грядущий, пеленают нас в саваны пеленок, укладывают нас спать рядом с нашими отцами и праотцами, укрывают нас камнями одеял и кладут подушку памятника нам в изголовье, а потом, когда на нас снисходит наконец смертный сон, они всплывают и тонут в наших сновиденьях.