Меир Шалев - В доме своем в пустыне

— Ты как будто плохо выглядишь, — говорит Бабушка.

— Он выглядит много лучше, чем Наш Отец, и Наш Дедушка, и оба Наших Дяди, — говорит сестра. Но Бабушка уже перестала перебирать отсутствующую чечевицу — она немедленно вытаскивает и открывает новую банку с вареньем, и сладкая кормящая ложечка, дело столетних старческих рук, уже дрожит у моего рта, который сам собой раскрывается ей навстречу. — Вот, Рафинька, ты уже выглядишь много лучше, — декламирует сестра вместе с нею, и я послушно глотаю и вытираю две липкие, красноватые капли со старой рубашки, которую надел в ожидании ее визита (спасибо тебе за предупреждение, сестричка).

— Вкусно?

— Очень вкусно, Бабушка, спасибо.

Теперь она добавит несколько слов по поводу страшного пекла пустыни, который наверняка не прибавляет мне здоровья, снова спросит, как я себя чувствую, и заметит: «Ну, так сколько тебе уже лет? Пятьдесят два? Что вы на это скажете…» И улыбнется, и произнесет мою любимую фразу — фразу, которая шелестит в глубинах сердец Большой Женщины, но которую лишь Бабушкин рот позволяет себе произнести вслух: «Я ни за что не умру, пока не увижу тебя в гробу, Рафинька…»

«Именно так, Рафинька. Она не умрет, пока не увидит тебя в гробу».

Сестра говорит, что Бабушкино долголетие («не „исключительное“, Рафауль, просто „слишком долгое“ летие…») наделяет ее особенно отвратительным видом неприкосновенности. Я слушаю и улыбаюсь, потому что не только мое долголетие — «исключительное»? «слишком долгое»? ненужное зачеркнуть, — но и мое имя тоже мечется, точно красная тряпка, перед Бабушкиными глазами, имя «Рафаэль», полученное мною в память о ее муже, который покончил с собой, оставив своей вдове столько долгов, что ей это до сих пор кажется злобной местью.

— За что он мне так отомстил? — часто говорит она. — Что я ему сделала плохого?

— Если ты хорошенько подумаешь, то наверняка найдешь причину.

— Если тебе так хочется, Бабушка, я могу умереть хоть завтра, от солнечного удара или укуса змеи, — предлагаю я ей. — И, пожалуйста, похороните меня возле колодца или ямы с водой, как хоронят своих бедуины.

— Почему?

— Потому что тогда покойники могут быть уверены, что люди придут их навестить.

— У Наших Мужчин нет оснований жаловаться, мы помним.

— Мы похороним тебя возле электрического счетчика, — говорит сестра, — и тогда Бабушка будет навещать тебя три раза в день.

Я рассказываю им о камнях, на которые люблю смотреть, о больших валунах пустыни, которые когда-то сорвались с вершины утеса, покатились вниз, да почему-то застряли на полпути, посредине склона, гневные и удрученные, не добравшись до дна, не найдя покоя.

— И так тоже может случиться, Рафинька.

— Ты не должна была тащиться в такую жару в такую даль, Бабушка, — говорю я ей, этакий пожилой и опытный внук. — Тебе это тоже не так уж хорошо для здоровья.

— Она здорова, как бык, — говорит Рыжая Тетя.

— Бык? — усмехается бабушка. — А хундерт-ерике ку, вот я кто. Столетняя корова. — И она икает и надолго удаляется в мой туалет, наполняя его постанываниями и вонью, в то время как остальные женщины делают вид, что ничего не слышат и ничего не чуют, а потом появляется оттуда с измученным лицом человека, которого заставили расстаться с весомой частью своей достояния.

Теперь она пойдет отдохнуть в моей постели, и я уже знаю, что сразу же после их ухода я прежде всего быстренько простирну простыни и вытащу матрац на солнце для дезинфекции. В Иерусалиме, в нашей сдвоенной квартире, я не раз пробирался в их туалет, пользоваться которым мне запрещалось, чтобы понюхать, и опознать, и запомнить, и ее запах не нравился мне уже тогда.

— А что ты делаешь здесь после работы, Рафи? — спрашивает Рыжая Тетя.

— Сижу в кресле.

— И что?

— Думаю, читаю, пью немного холодного пива.

— Какое печальное кресло.

Она права. Теперь, приглядываясь к этому креслу, я вижу, что оно и в самом деле выглядит печальным.

— И кормлю своего муравьиного льва.

— Кого?

— Вот, здесь. — Я встаю и показываю им маленький ящик с песком, стоящий на подоконнике. — Видите эти ямки в песке? У меня здесь живет такое существо, которое поедает муравьев.

Черная Тетя прижимается ко мне сзади, чтобы лучше видеть. Груди, которые когда-то кололи меня, как острые обломки камня, теперь распластываются на моей спине, как бумажные мешочки. Старая женщина моя Тетя, но сквозь все ее годы по-прежнему пробивается ко мне тот темный запах, шалфейный запах ее молодости, который когда-то пробивался ко мне сквозь ткань в углублении ее колен, в то далекое время, когда мне разрешалось спрятать там голову и понять, что так, сквозь кожу, и ткань, и собственный нос, я буду любить, и так запомню, и так буду тосковать по ее телу.