Елена Макарова - Вечный сдвиг. Повести и рассказы

– Хайка, ты плачешь? Отчего ты плачешь?

– Я все вспомнила, – отвечает она так, как она отвечает всегда, когда на память приходит день у рва. Но сейчас она плачет из-за Баси, она лжет, что плачет, потому что «вспомнила». Тот плач другой, тягучий, как сыр сулугуни, разогретый на сковородке, а этот – дребезжащий, внезапный, который она старалась подавить, но не смогла.

– Не надо было приходить, – я говорю ей.

Хайка громко сморкается.

– Лиза, ведь нас всего трое… Как ты будешь обходиться без нас?

Прекрасно. Их появление мешает погрузиться в пучину безвременья, они, в конце концов, напоминают о смене времен года, о которой я имею полное право забыть. Цикличность жизни нестерпимо действует на нервы. Я хочу вернуться к тому счастливому и далекому времени, осознанно пережить то детское счастье, когда летом невозможно представить зимнюю стужу, а зимой – жару.

Покойная матушка в самые тяжкие дни существования (хотя, впрочем, не знаю про те дни), еще дома, в сутолоке вселений и подселений, слушала «Времена года» Вивальди. Видимо, ее прельщала плавность перехода весны в лето, лета в осень, плавность завораживала слух, делала ее глухой к вспышкам коммунальной жизни, грохотанию кастрюль и шипению масла на сковороде. Матушка – тогда она казалась старухой (впалые щеки, пустые десны), а на самом деле ей не было и сорока, – сидела неподвижно у патефона и под сипение старой иглы, вконец испортившей пластинку, так что это уже был не Вивальди, а жалкое напоминание о нем, вязала носки из собачьей шерсти. Телега жизни, которая медленно съезжала под гору во времена Пушкина, стала разгоняться, подпрыгивать на ухабах и, набрав неукротимую скорость, врезалась в наш многострадальный век.

– Лиза, ты спишь?

Вкрадчивый Хайкин голос возвращает к реальности. Я молча размешиваю ложечкой сахар, осевший на дне, – Хайка всегда кладет избыток сахара, зная, что, пока я приступлю к чаю, он остынет.

– На улице дождь, а я сдала калоши в ремонт.

– Возьми мои, – в который раз предлагаю я Хайке и свои калоши, и пальто, и все, что необходимо для выхода. Я уже из квартиры не выйду. Не то чтобы мне недостало сил одеться, закрыть дверь собственной однокомнатной квартиры и нажать на кнопку лифта… Стыдно, признаться, но я, с каким-то отдаленным страхом, который сильнее меня, боюсь оставить свое последнее пристанище. А вдруг кто-то влезет в квартиру, откроет замок отмычкой, заявит на нее права? Говорят, что такое нынче не практикуется, но где гарантия того, что я не останусь на улице? Комфортней помирать в тепле, под собственной фотографией и копией Рембрандта.

– Зачем мне твои калоши, если у меня есть свои? Они в ремонте, починят и отдадут, кто позарится на такую рухлядь, – говорит она с некоторой опаской в голосе. Она боится потерять старые прохудившиеся калоши, а я – квартиру. Масштаб потери не сравним, но если вспомнить шинель Гоголя…

– Древние мы старухи, Хайка.

Кажется, она улыбается. Что-то происходит с лицом, оно расширяется, а расшириться оно может только от улыбки. У Хайки длинные плоские губы, возможно теперь они изменили форму, но я ее вижу именно такой: с тонкими жгутами губ, в косынке, плотно обхватывающей маленькое лицо, с точками-глазами, с жирной запятой – носом, с двумя тире – ртом. Память стилизует картину. И если я сию секунду умру, Хайка застынет в моих зрачках именно такой, но только в перевернутом виде. Странно, и это мне всегда казалось последней насмешкой над человеком, что в его мертвых зрачках застывают предметы вверх ногами.

Как ни ряди, а Баси явно не хватает. Если в доме Бася, все могут молчать. Слова из нее вылетают со скоростью реактивного лайнера. Пожалуй, нет на свете человека, который бы так невнятно говорил: она брызжет слюной, ее влажный лягушачий рот не закрывается ни на секунду. Как-то они хотели у меня переночевать, но я им отказала. И они не обиделись, не хлопнули дверью. «Тогда мы пойдем, тогда мы пойдем…» И так сто раз: мы пойдем, мы пойдем…

– Ну а что же Бася мне все-таки инкриминировала?

Я часто употребляю при Хайке длинные слова иностранного происхождения. Если угодно, это единственная шалость, которую я себе позволяю. Я жду, что Хайка ответит: «Не знаю, что она тебе инкриминировала», потому что, когда ей встречается незнакомое слово, она, чтобы скрыть свою необразованность, повторяет фразу с довеском «не знаю, что». «Знаешь что-о?», «Не знаешь что-о?» у них в полном ходу, словно они когда-нибудь что-нибудь знали. Курицы, да и только.