Елена Макарова - Вечный сдвиг. Повести и рассказы

– Надо начинать с небольших рельефов… Открыть свой бизнес…

Он смеется и обнимает меня. Я ему по пояс. И так мы идем, в обнимку, большой и маленькая, и оба думаем, как начать бизнес, с чего? Написать заявку о необходимости сохранения памятников архитектуры, – они заветрятся, утратят первоначальную форму, превратятся в аморфный известняк, из пор его полезут цикламены и ящерицы…

Зной валит с ног. Мы забираемся под низкорослую оливу. Он ложится и закрывает лицо зеленой фетровой шляпой. Спит или строит планы? В его сумке – пластиковая бутылка с теплой водой. Набрав полный рот воды, я брызгаю на него.

Он вскакивает. И тут ему приходит на ум отвести меня туда, где я никогда не была. Километров семь отсюда. Но сперва я должна признаться, что никогда там не была, хоть родилась и выросла в Иерусалиме. Я соглашаюсь. Но как мы доберемся туда по такой жаре, в Шабат?

– Доберемся.

Он достает из кармана белый носовой платок, смачивает его водой из бутылки, кладет мне на голову. Нет! Он надевает на меня зеленую фетровую шляпу, а платок кладет на свою голову. Мы такие смешные!

В арабской лавке мы покупаем сливы, лепешки и воду. Дорога вьется вдоль пологих склонов с фитилями-кипарисами, на противоположной стороне – анфилады приземистых олив, древний амфитеатр с хором, я хочу сказать ему, смотри, хор уже отформован: певицы – кряжистые оливы, их головы – кроны… Но я молчу, как сказать такое на простом иврите. Высушенные жаром листочки олив скрючились и потускнели, по блестящему асфальту едут разноцветные машины и застывают у светофоров.

– Какой фильм ты хотел снять?

– Про художника.– Расскажи.– Глупость. Такую глупость на иврите рассказывать!

– Попытайся.

– Ладно. Один художник рисовал картины и подписывался то Шагалом, то Клее, то Дали. Все картины хранил у себя в подвале. Однажды художник показал их одному эксперту. Тот ничего не сказал, но когда художника не было дома, прокрался в подвал, собрал картины и отвез в музей. Их признали за работы знаменитых художников. Эксперт страшно разбогател. Скитаясь по свету, художник набрел на свою картину, подписанную «Дали». Она висела в известном музее. Почему бы мне не подписывать свои картины своим именем, – подумал он. Так он и сделал. Несколько лет он работал как сумасшедший, после чего понес картины в музей. Ни одну не купили…

– Чем же все кончилось, – спрашиваю после долгой паузы.

– Ничем, как всегда…

– Такой фильм вряд ли снимут, у него нет конца.

– Потому я эту историю и не записал.

– Оставил бесформенной…

Он изменился в лице. Уставился на меня и молчит. Я что-то не то сказала? Или он неправильно меня понял? Это случилось на смотровой площадке, возле больницы Адассы, где воздух над долиной прозрачен, не так прожжен солнцем, как в городе. Уступы курчавых гор, выцветшие древние камни, – все различимо вдали, даже отары овец, а ведь это так далеко…

– Сегодня мы дотуда не дойдем. Я устал.

Но меня разбирает желание увидеть что-то, что я никогда не видела, хотя родилась и выросла в Иерусалиме. Можно передохнуть в больничном холле. Отказывается. Он не переносит больничных запахов. Заверяю его, наши больницы ничем таким не пахнут, зато там прохладно. Нет, нет, все больницы пахнут одинаково.

В поисках тени мы спускаемся на несколько ярусов и натыкаемся на больничную свалку. Он еще сильнее изменился в лице. Стал злым. Злых я боюсь. Я смеюсь и тормошу его, но он отмахивается от меня, как от мухи. Поддевает носком ботинка поломанный стул и со всего маха кидает его в овраг. Наверное, люди правы, я плохо знаю его, я его себе придумала, а на самом деле он злой, и поэтому от него ушла жена с детьми. Но он же не на меня злится, а на свалку! Я зову его, но он продолжает спихивать хлам с горы, – железные остовы кроватей, поломанные тумбочки, металлические рейки. Чего доброго и меня сбросит…

Лучше уйти. Я иду в сторону шоссе, и он не догоняет меня. Неужели, это и есть место, куда он намеревался меня привести? Но здесь я бывала, и не раз. Здесь мне вырезали аппендицит, здесь я рожала. Правда, свалку не видела. На такие вещи я не обращаю внимания. Если себя настроить, одни свалки и будешь видеть. Будто у них в Киеве такого не было! Если у них там все было так хорошо, зачем сюда приехали? Чтобы нам на наше плохое указывать?

Даю себе слово не оборачиваться, но оборачиваюсь. Где он? Свалился вместе с мусором в овраг? И лежит там, израненный?

Бегу обратно. Его нет нигде. Зову. Не откликается. В глубине оврага, в густой зелени, целое кладбище железа. Такого я и впрямь никогда не видела, хоть и родилась в Иерусалиме! Свалиться отсюда – это смерть, насквозь пропорет.