Сильви Жермен - Взгляд Медузы

Вот только счастье отпускалось Иасинту жизнью всегда на очень краткий срок. И этого счастья он тоже, как всегда, скоро лишился. Люси неожиданно отдалилась от него, опускала глаза, прятала взгляд. Она стала уклончивой, ускользающей и холодной, как веретеница. Иасинт ничего не мог понять. Он ходил вокруг нее кругами, вымаливая улыбку, поцелуй. Но дочь держалась на расстоянии, словно не слыша неловких призывов отца. Она исхудала, почернела лицом, в ней появилась какая-то дикость, точно в дворовой кошке, которая всегда начеку, всегда готова убежать, а то и исцарапать всякого, кто к ней приблизится. Иасинт чувствовал, дочка страдает, но был не в состоянии угадать, что терзает детское сердце. Он бросал на нее отчаянные, умоляющие взгляды, делал попытки приблизиться, приласкать. Но девочка оттолкнула отца так же жестоко, как и Лу-Фе. Ею владела необъяснимая злость, и распространялась она на всех.

Так Иасинт утратил последнюю надежду на счастье, утратил свое единственное утешение. Одиночество еще теснее сомкнулось вокруг него, еще тягостней стало уныние. В иные вечера, когда он закрывал за собой дверь своей комнаты, куда он поднимался, так и не встретив у домочадцев даже намека хоть на какие-то чувства, бывало, что к горлу у него подступали рыдания. И он тихо плакал в тишине, сидя на постели и спрятав лицо в ладони. В своей семье он чувствовал себя чужим, этаким незваным гостем, нагло вторгшимся в дом, в свой собственный дом.

А случались и такие вечера, когда он проклинал Алоизу, женщину, в которую был страстно влюблен, но тело и душа которой были ему недоступны. Неверную жену, которая изменяла ему помыслами и чувствами, отвергла его любовь, предпочтя ей любовь мертвеца. Он испытывал горечь, думая о пасынке, этом ничтожестве, столько лет жившем под его кровом, но никогда и тени признательности не выказавшем за ласку, заботу и постоянную финансовую поддержку, которую Иасинт оказывал ему и, несмотря ни на что, продолжал оказывать. Да, разумеется, сын Алоизы, которого она слепо любила, был красив, но это было его единственное и не такое уж великое достоинство. И даже, напротив того, тягостное, поскольку его красота, которую Алоиза так превозносила, была отражением красоты Виктора Моррога. Фердинан был живым зеркалом, в котором воцарился образ соперника Иасинта.

Но если в иные вечера его полнили гнев и негодование на Алоизу и Фердинана, то Люси он никогда не возмущался. К ней он питал безграничную нежность, глубокую жалость. Себя он ни за что не посмел бы жалеть, это чувство все до последней капли он отдавал дочери. Даже если бы она подожгла дом, убежала, что-нибудь украла или совершила бы стократ худший поступок, он все равно бы простил ее. Раньше он усаживался вместе с ней на землю, чтобы любоваться безмерной красотой природы, а сейчас готов был изваляться в пыли, в грязи, которая теперь, похоже, влекла ее, лишь бы помочь ей подняться. Но малышка не желала помощи от него, не замечала его жалости. А он, потерпев неудачу в попытках доискаться, что терзает ее сердце, так и не смог найти к нему тропинку.

Иасинт встал, подошел к окну, закурил сигарету. Дождь продолжается, но уже не такой частый. Небо серое. С ветвей орешника срываются капли. Воробей все еще не улетел, плещется в луже. Иасинт глядит на воробья, и сердце его вдруг переполняет жалость. Он думает о Люси, черной нахохленной пичужке, которую жизнь не балует, все пугает, но которая хочет казаться большой грозной птицей.

Напитанная влагой земля пахнет уже не по-зимнему. Весна потихоньку дает себя знать. Иасинт вдыхает этот запах, и сердце его опять сжимается. Теперь он думает об Алоизе, которая сейчас в гостиной тщетно пытается переступить порог комнаты, где умер Фердинан. Ему чудится, будто он ощущает запах слез, который витает в гостиной и теперь неотделим от Алоизы; еле уловимый сладковатый запах. Алоиза, облачившаяся в траур, навсегда потеряна для него. Мысли его переходят на пасынка, которого в расцвете лет постигла такая странная смерть. Фердинан умер в два этапа с интервалом в полгода: сперва — разум, потом — тело. Иасинт мысленно увидел его лежащего в полумраке комнаты, бледного и недвижного, как мраморная надгробная фигура. Что могло так ужаснуть Фердинана, чтобы душа так внезапно бежала из него, даже не попытавшись согласовать свой уход с телом? Впрочем, разве при жизни в Фердинане согласовывались его блистательная красота и погруженная в туманные сумерки душа, его великолепная внешность и унылая внутренняя пустота? Да любил ли он кого-нибудь в своей жизни, хотя бы собственную мать? Он позволял обожающей его матери восхищаться собой. Для него обращать на себя внимание было равнозначно жизни и действию. Но что за человек крылся за этим красивым обличьем? Но и на этот вопрос Иасинт, который почти двадцать лет прожил под одной крышей с Фердинаном, не мог дать ответа.