Александр Окунь - Камов и Каминка

— Надо же, как профессионально они нас скрутили…

После того как защелкнулся замок, художник Каминка, как это обычно бывало с ним при различных неприятностях, немедленно заснул. Судя по скудному свету, сочившемуся из крохотного окошка под потолком, времени с того момента прошло достаточно много.

Мысли, медленно текущие в голове художника Каминки, были исключительно печального свойства. Сомнений в том, что на этот раз его уж точно попрут из академии, почитай что не было, да и быть не могло. Жалоба в полицию представлялась возможной, но передача дела в суд вряд ли, поскольку в избиении Верховного куратора он участия не принимал и заведомо злостных умыслов также не имел. Но в чем сомнений не было и быть не могло, это в том, что все, о чем он мечтал: спокойная жизнь, карьера, обеспеченная старость, все это рухнуло, причем по вине человека, от которого он менее всего ожидал подвоха. В комнате становилось темно, за крохотным, быстро тускнеющим просветом оконца сгущалась тишина. Наступала суббота.

«Хоть бы свечи нам принесли, что ли, — тоскливо подумал художник Каминка. — Ну а если в сортир захочется? И вообще ни воды, ни еды. Беспредел. Как такое возможно?»

— Миш, а Миш, — тихо позвал он. Фигура у противоположной стены не пошевелилась. — Миша… — повторил художник Каминка искательно. Художник Камов молчал. — Миша, ты спишь, что ли?

Упорное молчание художника Камова ощутимо отличалось от молчания спящего человека.

«Говорить не хочет, — подумал художник Каминка. — Конечно, чего ему теперь говорить?» Глухое раздражение, которое все это время таилось на дне его души, начало подниматься вверх.

В конце концов именно по вине Камова они оказались избиты и заперты в подвале музея. Он вспомнил удивленные выпуклые глаза Верховного куратора, плавный, словно в замедленной съемке полет лыжной палки, увидел, как ударившая Альперона в грудь палка завибрировала, отлетела в сторону и упала на пол, как так же медленно, нелепо воздев руки к потолку, взлетел Альперон с кресла, как широко распахнулись окаймленные блестящими красными валиками губ белые створки зубов и как из обнаженной темной каверны рта с влажным, непристойно розовым бугорком языка вылетел неожиданно тонкий, пронзительно вибрирующий крик.

Художник Каминка на этот раз уже в ускоренном, словно в старинных, начала двадцатых годов фильмах, темпе прокрутил зигзагообразные, с вихляющимся, словно у собаки, задом движения куратора, пытавшегося увернуться от града ударов, которые обрушил на него художник Камов, — сцена была довольно комичной, но затем в комнату ворвались охранники, и первая же хрусткая зуботычина способствовала тому, что чувство комичного покинуло художника Каминку с впечатляющей скоростью.

Художник Каминка потрогал распухшую губу языком.

— Миша, а Миша?

И снова в ответ ни звука Это упрямое декларативное молчание становится просто обидным. Может, он, Каминка, и не человек вовсе, раз с ним не желают разговаривать? В конце концов, это чистой воды хамство, вот так вот молчать, когда к тебе обращаются, тем более не в первый раз. Причем типично российское хамство — нормальный человек такого себе просто не может позволить. Заварил эту подлую кашу и теперь молчит. Ему-то что, максимум вышлют, а художнику Каминке в одну секунду искалечили жизнь. И на что, собственно, он так окрысился? На то, что его работы по духу близки сегодняшним тенденциям? Так прав, тысячу раз прав этот куратор, уж глупым мужиком его точно не назовешь, возразить ему абсолютно нечего, а лыжная палка в споре — плохой аргумент.

Неожиданный позыв к мочеиспусканию привел художника Каминку в паническое состояние. «Господи! У меня же с собой никаких лекарств… — с ужасом понял он. — Ну ладно таблетки от холестерина, а от давления и от простаты? Без них-то как?»

— Мразь, — раздалось из противоположного угла.

От неожиданности художник Каминка вздрогнул. «Интересно, кого это он так?» — но спрашивать постеснялся.

— Мразь, — твердым глубоким голосом прогудела темнота.

И тут все: отчаянье от летящей под откос жизни, рухнувшие надежды, исчезновение Нины, обида, помноженные на панический страх остаться без необходимых лекарств, тугим кнутом подстегнули художника Каминку, и он взвился на дыбы:

— Мразь? — яростно произнес он тихим голосом. — Мразь? Позволь поинтересоваться, и кого же это ты имеешь в виду? Быть может, человека, который тебе ничего дурного не сделал и которого ты ни за что ни про что отделал лыжной палкой? А может быть, меня? Подставить, одним ударом порушить мне всю жизнь, и теперь еще… Послушать тебя, ты один белый, пушистый, в сияющих латах! А меж тем прав Верховный куратор: ну чем отличаются твои работы от всей этой безобразной постмодернистской блевоты? Ты сам, сам…