Александр Окунь - Камов и Каминка

Художник Каминка пристыженно втянул голову в плечи.

— Не можете. Ибо для этого следует быть профессионалом. Меж тем, чуть перефразируя вами, разумеется, любимого Сент-Экзюпери… Вы ведь должны любить Сент-Экзюпери?

Художник Каминка молча кивнул головой.

— Вот и отлично, — удовлетворенно улыбнулся Альперон, — итак, «в каждом человеке погиб Моцарт». Вы ведь не будете возражать?

— Ну, наверное, не буду, — просипел художник Каминка.

— Отлично! А с какой стати он должен погибать? Только потому что вы… — Художник Каминка несколько развел руки в стороны, показав свои вспотевшие ладони, словно демонстрируя тем самым свою непричастность к предъявляемым обвинениям. — Нет, разумеется, не вы лично, — плечо Альперона раздраженно дернулось, — но такие же, как вы, профессионалы от словесности забаррикадировали перед человеком вход в сад литературы выдуманными ими правилами? Мы освободили поэзию от ритма, от метра, от рифмы, от смысла, наконец, и теперь она не знает границ! Всё поэзия, все поэты! Кто хочет, конечно, и кому есть что сказать.

Он достал из кармана салфетку, высморкался и легким щелчком отправил ее под стол.

— А музыка? Да посмотрите на ваши концертные залы! Вы хоть раз обращали внимание на средний возраст слушателей? А свободные места? Меж тем, дорогой господин Каминка, на выступлении рок-группы — не в зале, на стадионе! — свободных мест не будет. Изысканность математически утонченного ракообразного хода фуги, тончайшее плетение многоголосья, драму разрешения доминантсептаккорда, страсть Верди, легкую мудрость Моцарта — все эти радости и услады единиц мы заменили четырьмя бесхитростными аккордами, доступными даже сознанию имбецила словами, четким ритмом и максимальным уровнем децибелов, который способна выдержать барабанная перепонка. — Альперон вскочил с кресла. — Тысячи, миллионы впервые обрели голос и счастье самовыражения. Не важно, есть у тебя слух или нет. Какое значение это имеет в многотысячном хоре? Твой голос — это голос миллионов, голос миллионов — твой! Исчезает искусственный заповедник лишенных детства несчастных женщин и мужчин, обреченных на диету, железную дисциплину и бесконечные упражнения у станка лишь для того, чтобы вечером в течение пары часов — как там у вашего классика — стричь ногами. Все эти ваши па-де-де, плие и фуэте никому не нужны. Эстетика современной хореографии отвергает насильственно выращенное совершенное тело: любая кривоногая халда с отвисшими сиськами и раздутой задницей, буде у нее на то желание и воля, может сегодня стать звездой балета!

Он замолчал, словно прислушиваясь к затухающим в углах комнаты отзвукам прогремевших слов. Пауза длилась томительно долго, и когда тишина стала совершенно невыносимой, еле слышно сказал:

— Поверьте, господа, и меня до слез трогает Рембрандт, и я в потрясении замираю перед волшебным сплавом интеллекта, воли и страсти в последних пейзажах Сезанна. Но, будучи истинными гуманистами, мы знаем: это искусство должно быть уничтожено. Раздавлено. Стерто! — Его голос зазвенел. — Бессмысленно идти против времени, оно вас раздавит! Мы живем в потребительском обществе, и искусство в нем либо товар, либо наркотик (что тоже товар). Величайший гений человечества Энди Уорхол доказал, что банка колы выше Рембрандтов, Сезаннов и Венер! Выше и важнее, ибо простая банка колы это и есть мечта, любовь и ум человечества! Мы, и только мы говорим с людьми на доступном им языке. Мы освободили искусство из плена у жалкой кучки профессионалов. Для нас нет запретов, нет никаких табу! Величайшее достижение нашей эпохи то, что человек, вы слышите, каждый человек, называющий себя художником, им и является. Впервые в истории мы дали каждому человеку возможность быть Моцартом. Каждая личность уникальна, ее бесценные переживания заслуживают внимания, причем именно что они, а не та форма, в которой они выражены. Важно, что находится у человека в голове, а вовсе не то, что он умеет делать руками. Была бы идея, а уж реализовать ее не проблема, для этого есть всевозможные техники, компьютерные программы. Ну и конечно, так называемые эстетические потребности не забыты. Покрасьте стену желтой краской — вам с этого красиво? — и назовите «Мама упала в обморок в три часа восемнадцать минут пополудни». Прекрасно! «В начале было Слово», господа, не забывайте этого! И вот после долгого многотрудного пути мы к нему вернулись. Мы вернулись к Богу.

Он перестал бегать по комнате, сел в кресло, жадно выпил чай, вытянул ноги и закинул руки за голову.