Вольфрам Флейшгауэр - Три минуты с реальностью

Суббота прошла почти так же. Проснувшись, они бесконечно ласкали друг друга, пока от возбуждения не свалились с матраца, а потом чувствовали себя слишком усталыми, чтобы предпринять что-нибудь за пределами постели. В какой-то момент Джульетта умудрилась даже сварить кофе и отыскала пару кексов. Ее мобильник несколько раз звонил, но она, бросив взгляд на экран, не отвечала. Ближе к вечеру они добрались все-таки до греческого ресторанчика в соседнем доме и немного поели — почему-то оба особо не проголодались, потом купили бутылку вина и, крепко обнявшись, поднялись по лестнице обратно к ней.

Вторая ночь была еще лучше первой. Не стоит сейчас о ней вспоминать! То, что он делал и говорил… А ей тогда было все равно, действительно ли происходящее означает именно то, что ей кажется, или таким образом просто проявляются его желание и потенция. Вторая ночь околдовала ее. Когда в воскресенье после поцелуя он все-таки ушел и она осталась одна, то чувствовала себя совершенно опустошенной. Все тело болело как большая рана. Она привела в порядок квартиру, приняла ванну, по-прежнему не отвечая на телефонные звонки, становившиеся все настойчивее. У нее было ощущение, что она только что пережила кораблекрушение.

Так девять недель назад все это началось. А закончилось той самой историей с отцом.

Она задремала. По телевизору передавали новости, но звук был приглушен. Звонок в дверь испугал ее, в первый момент она не могла понять, где находится.

Теперь, сидя в самолете, она спрашивала себя, не произошло ли уже тогда что-то такое, что могло бы пролить свет на дальнейшие события? Должно же быть какое-то объяснение! Она сняла трубку домофона и спросила, кто там.

— Это я. Папка. Ты уже спишь?

— Нет-нет. Открываю.

Все как обычно. Они с матерью были в Лейпциге на ярмарке антиквариата. Джульетта вдруг смутно припомнила, что они туда собирались. В субботу отцу надо было работать, и мама с подругой отправилась в какой-то Розенцюхтер. А в воскресенье они собирались на ярмарку в Лейпциг. И вот вернулись. Маркус отвез Аниту домой, а сам ненадолго зашел в офис, убедиться, что все в порядке. На обратном пути заглянул к ней. Все как обычно.

Чем же она недовольна?

Но чем-то она явно недовольна. Сказать бы ему, чтобы пришел завтра вечером. Сейчас ей совсем не хочется его видеть. Вообще никого. Она только что убрала следы последних двух ночей и любое вторжение ощущала как укол в самое сердце. К холодильнику прикреплена визитка Дамиана с адресом и телефоном. Хотя расстались они всего несколько часов назад. И сегодня она не станет ему звонить, пусть даже мысль об этом не оставляет ее ни на секунду. К тому же сейчас в любом случае уже поздно. Завтра в десять утра начнется тренировка, и все пойдет своим чередом до четырех часов без перерыва. Нужно успокоиться, взять себя в руки.

Она оценивающе посмотрела на себя в зеркало и пошла к двери. Когда подъехал лифт, отец стоял в кабине к ней спиной. Он бросил взгляд через плечо, увидел в дверях дочь, подмигнул ей, быстро повернулся и крикнул:

— Сюрприз! — В руках у него был старый граммофон. Джульетта улыбнулась.

— И это все? — спросил он. — Я целый час потратил, уговаривая отдать его мне. Думал, ты будешь прыгать до потолка.

— Я и так каждый день это делаю.

Она подошла к нему и стала разглядывать аппарат.

— Замечательный. Это мне?

— Ну конечно. Кому же еще?

— Входи же. Тут холодно.

Она пропустила его вперед и осторожно заперла дверь. Секунду или две он стоял в нерешительности в прихожей, потом поставил граммофон на кухонный стол, повернулся к дочери, поцеловал ее в обе щеки и повесил пальто на вешалку возле двери.

— Я ненадолго. Хотел только увидеть твое лицо: завтра я не смогу зайти. Как дела, малышка, все в порядке? Ты выглядишь усталой. Как провела выходные?

Продолжая говорить, он медленно двигался в глубь ее квартирки и закончил, остановившись в ожидании возле кушетки.

— Отдыхала. Хочешь чего-нибудь выпить?

Он засунул руки в карманы и бросил быстрый взгляд на покрывало, будто ожидая увидеть там винную карту.

— Разве что винишка?

Она покачала головой и сказала с усмешкой, воскрешая их давнее общее воспоминание:

— Нема. Чай подойдет? Ты ведь за рулем?

Джульетта включила электрический чайник в кухне. Он стал рассказывать. Он всегда рассказывал. Можно сказать, был прирожденным рассказчиком, почти писателем. В отличие от мамы, очень умной, но суховатой женщины. Она восхищалась своей матерью, втайне гордилась ею, но, не будь отца, никогда не стала бы тем, кем была сейчас. Мать категорически возражала против ее занятий балетом и использовала все доступные средства, чтобы помешать ей следовать по избранному пути. Начиная с дурацкого аргумента, какой, мол, идиотизм доводить себя до полусмерти ради карьеры, которая, даже в самом лучшем случае, завершится уже через несколько лет, и заканчивая пугающими статейками из медицинских журналов, где в красках описывалось, как балетные педагоги измываются над телами юных воспитанниц — примерно так же, как японские садовники над деревьями. Кроме того, мать вбила себе в голову, что, поступив в балетную школу, дочь вырастет невеждой, и ее мозг в конце концов станет пригоден лишь к управлению моторикой тела. Правда, все возражения Аниты, как и вообще любая дискуссия на эту тему, являлись совершенно бессмысленными, ибо Джульетта была балериной еще до того, как исполнила у станка свое первое деми-плие 30. Даже если бы весь мир ополчился на нее, принуждая стать зубным врачом, журналисткой, адвокатом или продавщицей, она все равно осталась бы балериной по той простой причине, что именно в этом ощущала свое предназначение. А для отца это оказалось чем-то само собой разумеющимся. В то время как мать страшно злилась — ей трудно было признать, что в некоторых людях есть нечто непонятное, присущее им одним, чему порой нельзя дать объяснения. Это противоречило представлениям Аниты о человечестве.