Ион Агырбичану - «Архангелы»

— А правда, золота там хоть лопатой греби? — загорелись глаза у крестьянина.

— Родян не столько из-за дочки поехал в Вену, сколько ради того, чтобы обменять золото. Говорят, там за него больше платят, — ответил трактирщик и потом, подумав, спросил. — Скажите на милость, а вы почему не идете туда работать?

Крестьяне переглянулись, понимающе усмехнулись, и один из них ответил:

— Разве там пришлых рудокопов ждут? В Вэлень своих хватает.

— Э-хе-хе! Хоть денек могли бы поработать. Одного дня бы хватило! — проговорил Штефэнеску, жадно глядя куда-то вдаль, словно перед его взором рассыпалось золото, и отошел от стола, покачиваясь на толстых и коротких, словно обрубки, ногах.

Крестьяне примолкли. Трактирщик произнес вслух то, о чем они переговаривались шепотом. И теперь они сидели молча, словно бы застигнутые врасплох, словно напугавшись, что тайна их раскрыта. Посидев немного, они встали и исчезли в холодной ночи.

Василе Мурэшану повалился без сил на кровать. Он лежал одетый, стиснув ледяными руками пылающий лоб. Виски ломило, и голова, казалось, раскалывалась. Сначала у него не было ни одной ясной мысли. Воспаленное воображение все время возвращалось к картине гигантского пламени, о котором рассказывал крестьянин. Порою юноше казалось, что он слышит даже голос: «В Вэлень счастье, в Вэлень счастье!» Потом набегали другие картины, вытесняя одна другую. Он видел семинарию, своего учителя Марина, слышал, как ругается, порезавшись, смуглый семинарист. Василе никак не мог понять, что с ним происходит. Когда он стал приходить в себя, свеча наполовину сгорела. Он попытался встать, задуть ее, но нестерпимая боль в суставах не пустила его. Он чувствовал себя бесконечно несчастным оттого, что Эленуца всю зиму провела в Вене, а он об этом ничего не знал. Его до глубины души возмущали родители и сестры, которые ничего не сообщили ему, не написали ни строчки. Возмущала и Эленуца, не пославшая хотя бы открытки… Вдруг он задал себе вопрос: «А когда вообще тебе писала Эленуца?» Василе словно разбудили. Ему казалось, что он видит, как этот вопрос четко написан на белой бумаге. «Когда же она мне писала? — тревожно спросил он еще раз и ответил: — Никогда!» И вот, впервые в жизни, он попытался разобраться в своих чувствах, стараясь судить здраво, все взвешивая, все проясняя. Ему показалось, что с его глаз упала пелена, а в нем самом появилось что-то основательное и никогда уже не исчезнет. Он словно ощутил, будто детство покинуло его навсегда.

Ну зачем было родителям или сестрам писать ему об Эленуце? Разве кто-нибудь из них знал, что он думает о ней? Разве он посвящал кого-нибудь в свои тайны, особенно сестер? Разве можно было из чего-то заключить, что она ему нравится? Что за ребячество! Никто и знать не знает, что за чувства обуревают его. Где же тут ждать, чтобы его известили о том, что Родян отвез Эленуцу в Вену. А она сама разве догадывается о его чувствах? Сколько ни вспоминал Василе Мурэшану, он не мог припомнить ни слова, ни взгляда, ни жеста, по которым Эленуца могла бы заключить, что творится в его душе. И чем она была для его души? Задав себе этот вопрос, Василе понял, что для него Эленуца была целым миром, но он этот мир старательно прятал от всех. Василе почувствовал, что лицо его запылало от стыда. Нет, любить надобно по-другому!

С удивительной ясностью вставали перед ним картины прошлого. Встречи в деревне во время летних каникул, когда он был еще гимназистом, ничего еще не предвещали. Он приподнимал фуражку, старшие барышни чуть склоняли головы, а двенадцатилетняя девочка в белоснежном платье смеялась, прыгая вокруг них. Он не задумывался, по какой такой причине семья священника не ходила в гости к письмоводителю, а письмоводитель с его семьей не появлялся в доме священника. Пока Василе был гимназистом, он даже не раздумывал, почему все складывается так, а не иначе. У него тогда была одна забота: гимназия и отметки. А дома он помогал косить и копнить сено, убирать урожай. Дочки письмоводителя казались ему до того чужими, словно были не из их села.

Будучи уже на втором курсе семинарии, он однажды гулял с однокашниками-семинаристами. Шли они друг за другом, парами. Навстречу им двигался длинный ряд серых платьев: впереди шли совсем маленькие девочки, потом постарше. В середине процессии Василе заметил знакомое лицо и приподнял шляпу.

— Что, знакомая? — спросил сосед.

— Кажется, дочка письмоводителя из нашего села, — ответил Василе, и сердце у него заколотилось.