«Горе» стало словом, которое всучили мне насильно, но приняла я его сама. Профессор Роберт Неймайер, ссылаясь на Фрейда, говорит, что большую часть двадцатого века в западной культуре было принято считать, что горе от утраты близкого человека – это процесс освобождения от привязанности к нему, избавление от депрессии и возвращение к «нормальной» жизни и «нормальному» поведению. В этом понимании горе – то, что можно перетерпеть, и оно пройдет.
С появлением все большего числа книг, посвященных потере близких, пишет профессор, «новое понятие горя постепенно расширяется <���…> и становится двойственным: одновременно “сложным” и “несложным” – и подразумевает несколько этапов, через которые это горе впоследствии “разрешается”». Эти этапы, или стадии принятия смерти, как называют их в литературе, а также убеждение, что горе у всех выражается одинаково, были популяризированы в 1970-х гг. психологом Элизабет Кюблер-Росс в ее книге «О смерти и умирании». Кюблер-Росс заметила, что смертельно больные, узнав о своем диагнозе, проходят через такие этапы, как отрицание, гнев, торг, депрессия и принятие. В западной культуре этот взгляд на горе начал преобладать, пишет Неймайер, «потому что стал ассоциироваться с избавлением от горя, с его принятием», предлагая «авторитетную карту по бурному эмоциональному рельефу» этого самого горя.
Желание столь аккуратно его классифицировать кажется мне логичным, ведь мы обожаем порядок. (Может, поэтому нам так нравится повествование в литературе?..) Но с приходом двадцать первого века мы видим отступление от этой аккуратной структуры. Появляется «новая волна», которая говорит о хаотичности горя. Пэт Джелланд, автор книги «Австралийские похоронные традиции: новые способы горевать в Австралии XX века», отмечает, что в теории о стадиях принятия смерти психологи по-новому интерпретировали последний этап – «принятие», который стали трактовать скорее как «завершение» или отстранение от умершего.
Философ Томас Аттиг, еще один приверженец «новой волны», пишет: «Горе почти всегда сложно по своей сути. «Почти» – потому что мы не так сильно скорбим по тем, кто не был нам особенно близок; почти «всегда» – потому что горевать, как правило, значит познавать мир заново».
Для меня новое познание мира началось в аэропорту Хошимин во Вьетнаме, когда я услышала в трубке голос папы: «У меня очень плохие новости, поэтому приготовься». А потом – все как в тумане…
…Женщина за стойкой регистрации очень резко сказала: «Что с вами такое?» – и я вдруг поняла, что, несмотря на все мои усилия и ожидания, я просто не могу сказать: «Я только что узнала, что у меня умерла мама» – и не заплакать. Мужчина на соседнем кресле в самолете спросил: «Простудились, да?» Одна и та же реклама Си-эн-эн снова и снова возникала на экране: «Когда этот самолет приземлится, мир уже не будет прежним». И глядя, как маленький мальчик на рейсе изводит свою маму, я вдруг поняла, что отныне всегда буду обращать внимание на матерей с детьми.
А потом я прилетела в аэропорт Мельбурна, где оказалась в кругу семьи, – и все стало явью. На первой странице газеты – мамина машина, а рядом эта ужасающая белая простыня. Проснулась в первое утро без мамы – и вспомнила обо всем снова. Ощущение было такое, будто я не только умом, но и телом чувствую утрату.
Каждое утро на веранде маминого дома мы с братьями делились друг с другом мечтами или кошмарами, вместе плакали, смеялись, молчали; и мне кажется, именно это меня и спасло. На мамин день рождения мы пришли на пляж и громадными буквами написали ей послания на песке – то ли просто так, то ли на что-то надеясь. И мне все время казалось, что за меня говорит кто-то другой.
Помню, как нам не у кого было спросить, чем вывести с ковра пыльцу; помню, как я нашла среди маминых вещей свое письмо, нежное, полное эпитетов; помню, как вдруг с огромным облегчением кое-что поняла и, всхлипнув, пробормотала: «Она знала». Помню, как начались похороны и как закончились; как перестали приходить цветы и появляться кастрюли. И как никто больше не приходил, и как тишина от этого стала оглушительной. Позже я наткнулась на строки Йейтса в ирландском музее, которые напомнили мне о тех первых мгновениях новой жизни: «Все изменилось, изменилось до неузнаваемости, и родилась ужасающая красота».
Сначала мое горе превратило окружающий мир в телеэкран. Мне казалось, будто я стою перед ним и заглядываю внутрь; будто я невидима для людей в телевизоре. И от того меня охватило необычайное чувство непогрешимости и глубокая уязвимость. Стекло в конце концов – разлетелось вдребезги? разбилось? раскололось? Нет, все было не так драматично, не так ясно. Не так метафорически точно. Оно скорее рассеялось, и я крадучись перешла на другую сторону.
Читать дальше
Конец ознакомительного отрывка
Купить книгу