Каталин Флореску - Якоб решает любить

Мать поднимала голову все выше, пока ее удивленный и восхищенный взгляд не остановился на лице моего отца.

— Она не смирилась с такой жизнью и, так же как и я, покинула дом, чтобы найти что-то получше. Вы презираете ее лишь потому, что у нее оказалось больше мужества, чем у вас, мужиков, всех, вместе взятых. Но теперь этому конец, потому что я пришел сказать вам, что с сегодняшнего дня я — новый Обертин. Обертины вернулись, и вам придется с нами считаться. Я прекрасно смогу прожить и без вас, хотя с вами было бы лучше. И я никому не позволю совать мне палки в колеса, на этот счет пусть никто не обольщается.

— А ты вообще кто такой? Мы о тебе ничего не знаем. Откуда ты взялся? — спросил кто-то.

— Это не важно. Важно, что я есть.

Довольный отец уселся рядом с матерью. Толпа молча расступилась, образовав коридор, по которому проехала коляска.

— Это было великолепно! — прошептала мать отцу и взяла его за руку.

— Я знаю, — ответил он.

В тот вечер, скорее всего, и был зачат я. Через семь месяцев я появился на свет. Я, Якоб, но Jacob через «с» , а не через «k».

Он провалился в сон, как другие проваливались в смерть. Нередко он сам отправлял людей на тот свет, причем без лишних раздумий и сожалений. Ведь это было частью искусства войны, а он владел им в совершенстве. В 1635 году, через семнадцать лет после начала Великой войны [8] Речь идет о Тридцатилетней войне (1618–1648). , ему не было равных в шведской армии.

Когда имперские драгуны и пехота с громким криком бросались на них в атаку и новички, некоторые еще почти дети, содрогались от ужаса, он спокойно втыкал в землю сошку, засыпал в ствол мушкета черный порох, заряжал свинцовую пулю и ждал. На противоположном холме поднимался дым, через мгновение раздавался гром орудий, и со знакомым холодным шипением начинали падать пушечные ядра, не долетая или перелетая их. Однако некоторые попадали и в самую гущу, пробивая бреши в рядах солдат. Он все еще ждал, разве что руки его становились влажнее, а во рту пересыхало.

Только тогда открывали ответный огонь свои канониры, а по флангам навстречу противнику пускалась кавалерия. Пикинёры выставляли пики, чтобы защитить мушкетеров, и наступало то краткое мгновение тишины, когда все они, вынужденные жить и умирать в одиночку, дышали как единое тело. Тело из оборванных, ожесточенных, обезображенных мужчин, готовое уничтожать или быть уничтоженным. И Каспар, первый Обертин, такой же оборванный, обезображенный и ожесточенный, был одним из них.

Имперцы приближались. Там, где их не удавалось сдержать ни ядрам, ни кавалерии, они стремительно продвигались к Каспару с товарищами — если кучку наемного сброда вообще можно назвать товарищами. Среди них было много убийц, разбойников с большой дороги, мародеров. Когда можно было не опасаться врагов, они опасались друг друга.

Всадники обнажали шпаги и потрясали ими над головой, а потом пригибались и пускали коней в галоп. Каспар клал ствол мушкета на сошку и присматривал себе первую жертву, тщательно выбирая цель в сплошной окутанной пороховым дымом стене из людей и лошадей. «Ближе. Еще ближе», — шептал он, прицеливаясь. Когда Каспар переметнулся от имперцев на сторону шведов, потому что те больше платили, он настоял на том, что сохранит свой старый мушкет, менее удобный и требующий сошки, и сумел быстро убедить командира в преимуществах своего оружия.

Выстрелить с четырехсот с лишним футов и попасть в цель, затем снять с берендейки порцию пороха, достать пулю, зарядить, снова выстрелить и попасть. Вот в чем заключалось искусство Каспара — на таком расстоянии убить дважды. После этого он хватал, что попадало под руку: пику, кинжал, шпагу, — и продолжал свое дело. Он пронзал человеческие тела, как теплые калачи. Он вспарывал животы, словно взрезал хорошую ветчину, что отнимал у крестьян во время грабежей.

Ведь он всегда был голоден, даже когда сражался. Он много пил, чтобы заглушить похмелье и унять дрожь в руках, но вот наесться досыта ему едва ли когда случалось. Провиант подвозили редко, приходилось добывать самому. Поэтому он был рад каждому бою, голодное брюхо вызывало жажду отнимать чужие жизни. В такие минуты голова у него кружилась только от убийства. «Они и так были почитай что дохлые, — говорил он. — Я им только маленько помог».

Я не уверен, что Каспар когда-нибудь существовал на самом деле, слишком уж много времени прошло с тех пор. Но уверен, что легенда эта добралась до Баната вместе с лотарингцами, основавшими Трибсветтер. Дед рассказывал ее так же часто, как в свое время Фредерик Обертин, — так все уверяли. Она стала настолько неотъемлемой частью нашей памяти, что ее уже невозможно было вычеркнуть. Для рода Обертинов она была чем-то вроде краеугольного камня, установленного на трупе той эпохи, когда людей косили чума, голод и Великая война.