Каталин Флореску - Якоб решает любить

Каждую свою речь, обращенную к отцу, бургомистр завершал словами: «Якоб, ты далеко пойдешь, когда вступишь в партию, у тебя хорошие задатки». Он подмигивал отцу, наливал еще, подносил его руку со стаканом ко рту и отпускал, только когда отец выпивал до дна. Из отцовских рассказов я понял, что этот тип больше всего хотел разузнать, нет ли еще у кого-то из швабов золота, закопанного где-нибудь на поле или во дворе. На бургомистре отец впервые в жизни обломал зубы. Все-таки нашелся орешек покрепче его самого.

Глядя на него, на то, как крепко он спит, на его кожу, покрывшуюся пятнами, я больше не видел человека, который когда-то властвовал надо мной. Но и теперь, потеряв почти все, за чем он пришел сюда издалека, он все же искал выход из плачевного состояния, но терял его из виду за стаканами шнапса и словами бургомистра. Он все еще верил, что может сам построить свое будущее. В нем все еще были остатки той силы, что восхищала меня раньше. Но человека, которому я на протяжении всего детства хотел доказать, что не пахну своим рождением, больше не существовало. А этого, нового, я мог чуть ли не пожалеть.

Так как мы с отцом часто работали вместе, мы оба оборачивались, услышав наше имя. Я добился от бригадира, чтобы нас распределяли в одну бригаду, так я мог выполнять часть отцовской работы. Мы ремонтировали здания, рыли ямы, грузили брусчатку для новой улицы.

Я спрашивал его: «Пить хочешь?» — и давал попить. Спрашивал: «Ты устал?» — и отправлял в тенек отдохнуть. Мариан, бывший полевой сторож, смотрел на это сквозь пальцы, ведь когда-то он получил от отца участок земли. Встречая нас по утрам, он продолжал кланяться. Его тело помнило лучше, чем разум.

Мы с отцом никогда особенно много не разговаривали, не осталось ничего такого, о чем уже давно не было сказано или решено молчать. Каждый день в пять часов утра мы выгоняли кооперативных коров, свиней и лошадей на поле и молча чистили стойла. В семь грузили тяжеленные мешки и инструменты на прицеп трактора и до прихода тракториста все так же не произносили ни слова. Лишь подъехав к нашему двору — мы все еще называли его нашим, — когда к нам присоединялась мать, мы заговаривали и приветствовали ее.

Она передавала нам еду на обед и вскоре вылезала из трактора, остаток пути до мельницы она шла пешком. Ноги ее распухли и стали похожи на колоды, им приходилось нести не только вес тела, но и всю тяжесть ее жизни. Отец смотрел ей вслед, и я нередко спрашивал себя, о чем он думал при этом. Думал ли он хоть иногда о начале их жизни или уже только о конце.

На краю деревни в прицеп забирались другие усталые работники, и мы ехали на одно из кооперативных полей, где нам раздавали наряды на день. Руки у меня теперь были мозолистые, от меня, как и от отца, давно пахло скотиной и навозом. В обед мы садились вдвоем под деревом и разворачивали еду. Отец стучал вареными яйцами по колену, я резал хлеб. «Раньше все это было мое», — однажды произнес он.

После обеда мы работали весь день согнувшись, нас подгонял бригадир, который больше всего заботился о своем авторитете и выполнении нормы. Мариан, раньше спавший на этих полях и зачастую пропускавший приближение бури, теперь нашел свое истинное призвание. Когда мы с трудом разгибали спины, уставшие от однообразных движений, солнце было уже совсем низко над горизонтом. До нас доносился звон большого колокола, но теперь он никого не звал домой, а лишь сухо и точно отмерял время.

Вечером мы отвозили инструменты обратно, забирали зерно с элеватора и везли его на мельницу. Мать до краев наполняла мукой широко раскрытые мешки, похожие на растопыренные клювы голодных птенцов. Она всегда носила длинную юбку, а не рабочие штаны, этот демонстративный отказ был ее последней линией обороны перед окончательным крахом. Ночью, в постели, отец шептал: «Скоро я вступлю в партию, тогда все наладится». Но меня заботило уже кое-что другое.

На первых собраниях швабов, которые я посещал, меня встречали благосклонно. «Обертин есть Обертин, пусть даже эта фамилия изрядно утратила прежний блеск», — сказал торговец лошадьми. Он приобнял меня за плечи и подвел к остальным. Его сын Эрик стал геологом, учился в Париже и вернулся только после войны, поэтому русские его и не застали. Поскольку он говорил по-французски, покупку земли в Лотарингии поручили именно ему. На собрании оказалось гораздо больше молодых людей, чем я ожидал увидеть. Некоторые долго возвращались с фронта, другие успешно отсиделись в укрытии.