Марсель Эме - Ящик незнакомца. Наезжающей камерой

— Так увольте меня! Я переживать не стану. Думаете, кому-то понравится, пусть он даже и убийца, быть осужденным на пассивное созерцание ваших хищений? — Лормье вздрогнул и отвел глаза под моим горящим взглядом. Я же продолжал, не переводя дух: — Да, Лормье, мне очень хотелось жить, когда я вышел из тюрьмы. И если мое молчание сделало меня вашим сообщником, то только потому, что я вынужден был пойти на это, чтобы не подохнуть с голоду, так что совесть моя вполне может считаться чистой. Дело в том, однако, что мне уже не так сильно хочется жить.

Комок подкатил к горлу, и от охватившего отчаяния глаза мои увлажнились. Я сразу же представил себе, как ухожу из СБЭ и предъявляю в бюро по трудоустройству справку о судимости. Лормье, очевидно, заметил блеснувшую у меня в глазах слезу и то, как я напрягся, чтобы не дать слезам потечь.

— Ах молодость, молодость, всегда так несдержанна! — вымолвил он добродушно и издал короткий умиленный смешок.

Чувствуя, что возвращается мир, спокойствие, я не смог удержать две или три тяжелые слезы побежденного, скатившиеся по моим щекам. Неловким жестом, наблюдать за которым Лормье доставляло удовольствие, я сложил на стул папку и бумаги, чтобы вытереть платком лицо. Он дал этой тяжелой спасительной паузе продлиться, чтобы насладиться моим состоянием, затем отеческим тоном продолжил:

— Вы слишком обидчивы, мой мальчик. Будьте осторожны, такие переделки могут принимать более серьезный оборот именно по причине вашего положения. Ну, да ладно, вернемся к делу. Матильда, оставьте нас, пожалуйста.

Матильда вышла, и я возобновил с президентом разговор о делах СБЭ, однако инцидент с судном утомил его, а несколько сильных приступов кашля доконали, и он уже не мог сосредоточиться. После очередного приступа, длившегося дольше других, он обратился ко мне, прерывисто дыша:

— Мне нужно отдохнуть, я выдохся. Погуляйте часок. Мне еще нужно с вами поговорить.

Я вышел в коридор, и мадам Лормье, разговаривавшая с медсестрой, завладела мной. Мы прошли в небольшую гостиную, роскошно обставленную в стиле Людовика XVI, причем у меня не вызывала сомнений подлинность мебели, хотя я в этом ничего не смыслю. Мое внимание сразу же привлек тяжелый деревянный стол, каких было полно в СБЭ, он явно не вписывался в обстановку. Мы подошли к окну: на деревья небольшого парка начинали падать капли дождя. Было около пяти часов, близились сумерки. Навряд ли мы могли найти общие темы для разговора. Я предпринял попытку посочувствовать ей и мужу в связи с его болезнью, но она обернула ко мне унылое лицо и посмотрела мне в глаза долгим грустным взглядом.

— Итак, — сказала она спокойно, — мой муж занимается хищениями.

— Вовсе нет. Я произнес эти абсурдные слова в порыве гнева, но в них нет ни капли правды.

— Я уверена, что все, что вы ему сказали, правда, — произнесла она, не спокойным тоном.

Я попытался еще отрицать, но она остановила меня одним-единственным движением головы, давая понять, что мошенничество Лормье — для нее бесспорный факт. В следующий момент и к большому моему удивлению она произнесла монотонным голосом, словно рассказывая урок:

— Концентрация капитала в одних руках вызывает жажду силы, которая стремится утолить себя любыми способами и прежде всего путем угнетения пролетариата.

У меня полезли на лоб глаза. Она заговорила о пролетарском самосознании и спросила с чуть заметным возбуждением:

— Преступление, за которое вас лишили свободы, вы совершили в знак протеста против социальной несправедливости, гнетущей ваш класс. О, мне вы можете довериться.

Я хотел разуверить ее, но наш разговор был прерван приходом Люсьена Лормье, бывшего министра, который увидел нас через открытую дверь в коридор. Мне показалось, что его появление было неприятно жене хозяина.

— Как чувствует себя мой брат? — спросил бывший министр.

— Грипп протекает нормально, — ответила мадам Лормье. — Скажите-ка, Люсьен, вы знали, что Габриель — нечестный человек?

— Ну, разумеется, Матильда! Я говорил вам об этом раз двадцать в его присутствии, но вы мне не верили. Мне никогда не верят. Меня принимают за шутника, не умеющего серьезно говорить и думать. Я — одно из тех смехотворных созданий, которые не умеют делать деньги. Я не пользуюсь уважением и почтением семьи. Ничего не попишешь. Что делать, если я деньги умею только тратить. Именно поэтому, впрочем, у меня их и не осталось.

Люсьен Лормье промотал свою долю отцовского наследства в азартных играх да на всякие кутежи. Но самое страшное, по мнению его брата, было то, что он продал свои акции СБЭ не членам семьи (отношения тогда у них были холодные). Лормье-старший никогда бы этого не простил, если бы после победы ему не понадобился его брат, участник Сопротивления, чтобы избежать неприятностей, связанных с его делами по Атлантическому валу.