Марк Еленин - Семь смертных грехов. Роман-хроника. Книга первая. Изгнание

— Почему же они побеждают? — насмешливо спросил старый генерал. — Ты не ответил. Каковы на этот счет твои соображения?

— По-моему, все достаточно просто. Прежде всего они купили мужика. Они дали ему землю — бери без всяких выкупов и ограничений, владей, распахивай! Во-вторых: мир, штыки в землю! Народу, три года просидевшему в окопах, это лучший подарок. Однако вскоре им пришлось проводить мобилизацию и собирать армию. Но тут уж иное дело: на нас, простите, нападают, мы — революционеры! — должны обороняться. И третий их краеугольный камень — свобода. Свобода, свобода во всем! Делай, что хочешь: работай, семечки лузгай, грабь бар-эксплуататоров, живи, как хочешь! А ведь в самом тишайшем мужике русском издавна сидит анархист и бунтарь. Ему свистни: «Сарынь — на кичку!», его только в ватагу сбей и атамана дай — пойдет гулять, хмелея от содеянного и слезы проливая, по стране. Вспомните Разина, Пугачева, Болотникова. Или сегодняшнего Махно! Все одно!.. Вот остановить мужика — дело трудное. В деревеньку вернуть, в стойло. На этот счет большевики свой ловкий ход придумали. Называется — диктатура пролетариата.

— Это как понять, Николай?

— Диктатура — это гегемония. Рабочий-де класс главное в государстве. Он владеет производством, управляет экономикой, он хозяин всему в стране. А мужичье — его союзник, вроде младшего брата. Несмышленыши. Рабочие за ними приглядывать должны, чтобы те, значит, чего-нибудь не так не сделали. Вот и выходит: Россия теперь — государство рабочих и крестьян.

— Ну а все иные? Военные там, инженеры, врачи, учителя. Они как же? Куда же?

— Им нет места в новой России, если несколько гиперболизировать, конечно. Интеллигенция — навоз. Рабочие и крестьяне считают, все могут сами, даже государством управлять.

— Но управляют же. Ты сам признаешь, и мы видим.

— Полагаете, в правительствах у них одни рабочие? Ни одного, насколько я информирован. Интеллигенты!

— Но почему ты так кричишь?

— Обидно за продажное это наше сословие. При помощи российской интеллигенции вписывались самые позорные страницы в историю.

— Но будто и некоторые наши генералы им служат?

— Есть, есть! И много! Генерального штаба генерал-лейтенант Николай Михайлович Потапов, генерального штаба генерал от кавалерии Клембовский, генерал-майор Самойло, генерал-майор Бонч-Бруевич! И несть им числа: это лишь те, о ком я знаю. Христопродавцы!

— Не суди и не судим будешь.

— Не сужу, ибо не понимаю. Запугали? Купили? Одного, двух. Но в их армии десятки генералов!

— И генералы ошибаются, не одни интеллигенты. И я ошибся горько, простить себе не могу.

— Где, если не секрет?

— Отмахнулся от доктора Вовси. Не помог, разрешил убить его.

— Но что вы могли сделать?!

— Оставь... Когда меня арестовали большевики, он пошел к их главному, добился моего освобождения. А я? Смиренно поговорил с каким-то штабс-капитаном и удовольствовался его сообщением. Нет, нет! Я предал человека, не ответил добром на его добро.

— Толстовские идеи поздно проявились у вас, отец, вы не находите? Да и не время.

— Да, не время. Я один. А ты? Ты — растерявшийся, полный лишь бессильной ненависти человек. Что с нами будет? С Андреем, Виктором? С осколками семьи Белопольских? Ты предлагаешь бегство за рубежи. Я боюсь подобного способа существования. Я подумаю... Иди, Николай. Ты же знаешь: решение еще не принято и уговаривать меня бесполезно.

— Мы накануне эвакуации, отец. Армия уйдет, а с нею внуки ваши. И сын ваш — я ни за что не останусь под большевиками. Значит, вы остаетесь один? Кто позаботится о вас, старый и больной человек?

В этот же день на севастопольской набережной, возле Графской пристани, встретились два генерала. Один — старый — сидел, тяжко развалясь на садовой скамейке, тупо и безнадежно смотрел на море. Другой — молодой — фланировал, уверенный в своей неотразимости и популярности, с интересом поглядывал на хорошеньких женщин, пытаясь приобрести перспективное знакомство на вечер. Он был среднего роста, широкоскулый, широкогрудый, плосконосый, с хулиганским, воспаленным темнокожим лицом, с серо-голубыми хитрыми глазами, на которые, закрывая лоб, падал волнистый белокурый чуб. Походка чуть враскоряку выдавала кавалериста. Сидевшему было за пятьдесят. Он казался развалиной. На мясистом лице выделялся острый подбородок. Русые усы, крупный нос, светло-голубые глаза. Короткая стрижка не скрывала большой лысины. Но главное, на что обращал внимание каждый, был огромный живот, похожий на грушу, и раскрытый томик Диккенса на коленях.