Марк Еленин - Семь смертных грехов. Роман-хроника. Расплата. Книга четвертая

Теперь Андрею по правилам полагалось выйти и открыть дверцу, выпуская пассажиров. Боясь, что может сделать нечто совсем иное, он замешкался. Продолжал сидеть, вжавшись в спинку, не отпуская сцепленных на руле рук и закрыв глаза, чтобы не видеть этих людей, Андрей очнулся только тогда, когда услышал, как хлопнула задняя дверь и, повернув голову, увидел своих пассажиров. На тротуаре стояла, улыбаясь, женщина. Мужчина приблизился, протягивая плату за проезд, — несколько франков и мелочь. Он держал деньги на раскрытой огромной ладони. Да, рядом стоял пролетарий, комиссар, извечный его враг. Голосом, хриплым от бешенства, Андрей неистово заорал:

— Куда ты тянешь грязные лапы, хам?! Поди прочь, скотина! Хамло! Пес!

— О-о, — сказал мужчина. — Приятная встреча с русским земляком вдали от родных краев. Судя по манере держаться, господин шофер, вероятно, из жандармских офицеров? Жаль, что не встретились раньше. В Крыму, например. Совсем другой разговор пошел бы, не так ли, ваше высокоблагородие?

Не вылезая из машины, Андрей ударил снизу по ненавистной руке и мелочь, звеня, покатилась по брусчатке мостовой.

Пассажир не повышая голоса:

— Что ж ты спрятался, как за Перекопом, голубчик? Может, тебе мало чаевых? Дают больше? Так и я добавлю.

Сжав гаечный ключ, вытащенный из-под сиденья, Андрей выбросил ноги и выскочил из автомобиля, готовый к драке. Между ними неожиданно возникла женщина. Лицо ее было решительным, рот упрямо сжат. Она широко раскинула руки, как бы запрещая противникам, намерения которых не оставляли никаких сомнений, сблизиться. Андрей увидел спешащего к ним полицейского — только этого ему не хватало!

— Идемте, Владимир Васильевич, — уговаривала женщина. — Прошу вас, оставьте все это. Мы в Париже, идемте. Что вы связываетесь с белогвардейцем? Он из тех, кого пока жизнь еще ничему не научила. — И к Белопольскому, с командирской твердостью. — Поезжайте, мсье. Прошу. Иначе у вас могут быть неприятности.

— Уи, уи, мадам. Идемте. Простите, — пассажир Андрея с трудом искал французские слова. А потом на русском, пересыпая речь матерными словами, закричал Андрею. — И ты скоро о России заплачешь, недобиток! На родину захочется, на коленях приползешь. Но я тебя на машине катать не стану. Только в тюрьму разве.

— Мсье Громоф... Я буду вынуждена...

— Иду, мадам... Знаете ведь, какой я дипломат?!

— Вы точно не дипломат...

Русские двинулись к воротам. Андрей истошно закричал им вслед:

— Беги отсюда, холоп! Еще минута, и ты не уйдешь! Ненавижу быдло! Не-на-ви-жу!

Противник скрылся. Можно считать, отступил. Андрей сел в такси, привалился к спинке. Его колотило. Ажан подошел, склонился к открытому окошку, посмотрел вопросительно. Белопольский с трудом заставил себя беспечно улыбнуться: «Все в полном порядке, месье, не смею задерживать. Благодарю». Полицейский пожал плечами, повернулся, ушел. Андрей яростно рванул такси вверх по узкой улочке Гренель.

Еще несколько дней происшествие у ворот советского посольства продолжало волновать Белопольского. Не отпускала ярость и ненависть. Он вновь и вновь переживал случившееся. Одной встречи, одного разговора оказалось достаточным, чтобы закипела кровь, а рука потянулась за оружием... Увы, его не было, но палка, дубина, разводной ключ — все годилось в эту минуту. И уже в который раз пришла на память картина недавнего прошлого. («Какого недавнего? — Тысяча лет минуло!»). Петроград... Белые и красные, революционеры и контрреволюционеры. Да нет! Нет еще ни белых, ни красных: еще все — граждане России. Митинги, объявления на тумбах и стенах домов. Общий подъем. Пролетарии великодушны. Победитель отпускает солдат с фронтов. Он представляет офицерству самому решать, каждому дано право сделать выбор — идти ли с народом, уехать ли за границу, остаться лояльным к новой власти и даже помочь ей в чем-то строить после революции новую жизнь. Молодые «наивные поручики, не успевшие хлебнуть Великой войны — и года не просидевших в окопах — не разобравшиеся в происшедшем, вчерашние бедные студенты и вольноопределяющиеся, прошедшие ускоренное обучение на курсах и пожалованные первыми офицерскими чинами... Разве они были уже «белыми»? Разве у них были свои фабрики и свои поместья? Что было им защищать? Братоубийцами, зверями их сделали другие события. Теперь не разобраться, кто начал первым, кто разжег и превратил жизнь в братоубийственную схватку. Все они одинаково попрали заповедь божью «не убий»... все стали злобными зверями...