Кристофер Мур - Венецианский аспид

Брабанцио подозвал ее мановеньем руки.

– Дочь расскажет, шла ли она навстречу страсти мавра, и если шла, пусть я погибну раньше, чем стану укорять его. Скажи нам, кому из всех собравшихся должна ты повиноваться первому? [110]

– Отец мой благородный! – отвечала Дездемона. – Раздвоилась обязанность моя. Вы дали жизнь, взрастили вы меня и воспитали, и я обязана вас почитать, как дочери послушной подобает. Но вот мой муж, – и я повиноваться обязана ему, как мать моя повиновалась вам отца превыше. И в этом полагаю я свой долг пред мужем [111].

Почти такую же речь я слышал и от Корделии – она сказала это своему отцу, чем привела в движенье полдюжины царств. От огня и страсти Дездемоны у меня комок к горлу подкатил.

– Стало быть, все правда. Ты вышла замуж за него?

– И по законам церкви и республики, и в сердце своем.

– Не может быть, чтоб по закону! – обратился Брабанцио к сенату. – Он не венецианец, а стало быть, по закону не может наследовать мое место в сенате. Он должен родиться в Венеции, иначе свадьба эта незаконна.

Сенаторы запереглядывались. Наконец дож откашлялся.

– Нам придется рассмотреть вашу жалобу, Брабанцио, – произнес он. – В городской хартии ничего не говорится о том, что сенатор должен быть венецианцем по рождению – только то, что он должен быть избран гражданами своего округа. Это же вы, самолично, выдвинули закон, по которому место в сенате может передаваться по наследству. И в нем тоже не сказано, что сенатор должен здесь рождаться.

– Но когда закон приняли, все сенаторы были по рождению венецианцами, законом это подразумевалось. Когда иду я к мяснику и покупаю утку, неужто надо еще пояснять ему, что мне нужна птица? Мы знаем, что коль скоро это утка, то, что она птица, – подразумевается.

– Дело говорит, – произнес сенатор, сидевший к дожу ближе всех.

– Ой, херня какая. – Это уже я вывалился на середину залы. – Полнейшая ятейшая херня. Если утки птицы, то Отелло по тому же правилу – венецианец. Ибо известен как таковой.

– Фортунато… – Дож встал, как будто намеревался вывести меня из класса за ухо.

– Погодьте, Ваша светлость. Вы все знаете, как я приехал в Венецию. Не как сломленный паяц-карапуз, коего вы ныне зрите пред собою, но – как дипломат, посланник повелительницы шести стран. Делегат империи.

– Королева его скончалась… – вставил Брабанцио.

– Заткнитесь нахуй, полированный собачий набалдашник, – рявкнул я, быть может, суровей, нежели требовалось. – Трибуна – у меня.

Дож злобно зыркнул на Брабанцио, и сенатор умолк.

– Я проехал всю Европу, чтобы добраться до Венеции и донести до нее волю моей королевы, из-за одного человека – Отелло. По всему свету легенда о мавре, который спас ваш город, – пролог к могуществу вашей империи. Кто станет перевозить свои товары венецианскими судами, отправлять своих солдат воевать за Венецию, если Венеция не может сама защитить свои суда? Весь мир знает, что хребет могущественного военного флота Венеции – этот блистательный адмирал, мавр, Отелло, кто спас жителей от генуэзцев при пятикратном численном преимуществе последних. Во всех известных нам краях князья произносят имя Отелло безотрывно от имени Венеции и видят честь города в его мече. Брабанцио вам говорит, что Отелло – не венецианец, а я вам скажу, что без Отелло Венеции бы не было. Мавр – венецианец потому, что он отец Венеции. Он подарил ей жизнь. И даже сейчас, когда ветры бед дуют в иных морях, вы призываете мавра защитить ваш город. Неужто вы подлы настолько, что станете хвалиться своим городом законности, своей республикой, справедливой ко всем , где все могут быть равны в торговле, – и не принимать этого храброго генерала как равного? Говорю вам, сенаторы, для всего света, для всех, с кем вы намерены торговать, для всех, кого намерены звать в военные союзники, Отелло – это Венеция.

В зале повисла тишь, сенаторы заерзали. В глазах Брабанцио пылала ненависть. Ко мне. Я разыграл против него его же карту – войну. Этот блядский Крестовый поход, который он так настойчиво лоббировал, но так и не смог протащить через совет. Я швырнул это ему в лицо: твоя дочь – или твоя война, Монтрезор .

– А дурак дело говорит, – сказал Брабанцио дож.

Монтрезор, казалось, весь усох, неистовая ярость в нем уступила место изможденности. Пред нами теперь стоял побежденный. Шаркая ногами, он доволокся до Отелло и Дездемоны, вложил руки одного в руки другой и придержал их в этом союзе.