Кристофер Мур - Венецианский аспид

– А ваши – мне [93]. Скорбь душевная моя бежит таким потоком неудержным, что скорби все другие поглощает, не становясь слабее ни на миг [94].

– Но что случилось? [95]– спросил дож.

– Моя дочь! О моя дочь!

– Скончалась? [96]

– Профура, – ответил я. – Хоть аппетитна и небесталанна, это как пить дать.

– И вовсе нет! – возмутился Брабанцио. – Похищена, испорчена она волшбой и снадобьями знахарей [97].

– Профурсетка, – уступил я.

– Фортунато, а ты какое отношенье к этому имеешь? – спросил дож.

– Я говорю за мавра, – ответил я.

– Ничего подобного, – сказал мавр.

– Что можете вы отвечать на это? [98]– спросил Отелло дож.

Мавр повернулся ко всему собранию:

– Почтенные, вельможные синьоры, достойнейшие господа мои! [99]Что я у старца этого взял дочь, то правда. Правда, я на ней женился [100].

– Так и есть, – подтвердил я. – Я свидетельствовал церемонии.

– Да ни за что! – вскричал Брабанцио. – Девушка, такая робкая, столь тихая и спокойная, что собственные душевные порывы заставляли ее краснеть от стыда, – и чтоб она, наперекор природе, возрасту, отечеству, молве, наперекор всему, влюбилась в то, на что боялась смотреть. Лишь больной и несовершенный разум может утверждать, что совершенство может до такой степени заблуждаться наперекор всем законам природы. Разум вынужден здесь искать лукавых козней ада, чтобы найти объяснение. Я поэтому снова утверждаю, что он действовал на нее снадобьями, воспламеняющими кровь, или напитком, заговоренным с этой же целью [101].

– Или до охуения громадною елдой! – предложил свою версию Кукан, коего я все ж достал, выходя от Отелло.

Дож произнес:

– Ну, обвинять, не предъявив улик, немного стоит. А вы, помимо шатких рассуждений, не привели нам ничего, синьор [102].

– Нет-нет, я сам видал, – вмешался я. – Из-под халата выпросталась, чуть не зашибла песика квартирной хозяйки насмерть.

Тут поднялся и заговорил другой сенатор:

– Скажите нам, Отелло, запретным и насильственным путем вы душу отравили юной девы иль просьбами ее завоевали, склонивши сердце к сердцу? [103]

– Пошлите в Арсенал. Пускай она сама даст показанье [104]. Чтоб при отце она вам все сказала, и, если очернит она меня, пускай не только званья и доверья лишит меня ваш суд – на жизнь мою его обрушьте [105].

– Послать за Дездемоной [106], – распорядился дож.

Отелло кивнул Кассио, и тот отрядил горстку солдат за женой мавра.

– А до ее прихода я, как перед Богом, – произнес Отелло, – открою вам свои пороки крови и расскажу, как я девицу эту полюбил и как она в меня влюбилась. Ее отец любил меня и часто приглашал к себе, всегда расспрашивал меня он с интересом про все, что в моей жизни приключилось: про те опасности, которым я подвергся, про битвы и осады крепостей. Я начал с лет, когда я был мальчишкой, и свой рассказ довел до наших дней. Я говорил им о пугающих несчастьях, через которые прошел на суше и на море, как много раз я был на волосок от смерти, как был безжалостным врагом запродан в рабство и как сумел вернуть себе свободу. Они узнали про пещеры и пустыни, про скалы, что взмывают к небесам, про людоедов, что друг другу уши отгрызают, и про народы с головой пониже плеч. Ко мне садилась ближе Дездемона, чтоб из рассказа ничего не пропустить. И если даже по делам домашним порой случалось отлучиться ей, она скорей спешила возвратиться, чтоб жадным ухом все услышать. Я это видел и сумел добиться, что стала умолять меня она ей все подробно рассказать про то, про что пока она слыхала лишь в отрывках. Я дал согласие, и мой рассказ правдивый про все, что в юности пришлось мне пережить, ее нередко доводил до слез. Когда историю свою я завершил, ее ответом было море вздохов. Потом она сказала убежденно, как это странно все и как достойно это сожаленья. Как лучше б ей про то совсем не слышать и в то же время как бы ей хотелось, чтоб Бог ее создал таким мужчиной. Еще она сказала: если я имею друга, что в нее влюблен, то стоит только научить его, как излагать историю мою, и тотчас же она его полюбит. Как день, тогда мне стало ясно: она свою любовь мне отдала за то, что довелось мне пережить, а я от всей души ее люблю за эту силу состраданья. И только это колдовство я применил [107].

– Наверно, и мою пленил бы дочь такой рассказ, – задумчиво сказал дож. – Достойнейший Брабанцио, раз дела не поправить, примиритесь… [108]

– Что, правда? Дело в байках, а не в огромном елдаке? – И я посмотрел на собственный гульфик, чьи размеры в нынешних обстоятельствах казались несколько завышены. – Вот и она. – Я увидел, как в залу вплыла Дездемона. – Пускай сама даст показанья [109].