Кристофер Мур - Венецианский аспид

– Кто-нибудь подите и еврея призовите [263], – скомандовал дож.

– Шайлок! – крикнул судебный пристав, и старый еврей проковылял вперед в своем обычном темном кафтане и желтой скуфье. Сегодня единственное отличье в облике его состояло в том, что на поясе он рядом с кошелем нес длинный разделочный нож в кожаных ножнах.

– Очистить место. Пусть он стоит пред нами [264], – распорядился дож.

Шайлок миновал одну из множества бронзовых жаровен, зажженных по всей зале для тепла в этот морозный день, и остановился перед помостом.

– Все думают, – и я со всеми, Шайлок, – заговорил дож, – что видимость злодейства сохранишь ты лишь до развязки дела, а потом проявишь милость, поразив сильнее, чем мнимою жестокостью своей; и хоть сейчас ты требуешь в уплату фунт мяса у несчастного купца – не только не возьмешь ты неустойки, но, движим человечною любовью, ему простишь ты половину долга, взглянувши с состраданьем на потери, что на него обрушились: их хватит, чтоб царственный купец был разорен и возбудил участье в медных душах, и в каменных сердцах, и в непреклонных татарах или турках, не привыкших к делам любви и жалости. Итак, мы все ждем доброго ответа, жид [265].

Шайлок откашлялся и выпрямился – с прямой спиной я видел его прежде всего раз.

– Ответ мой вашей милости известен: я поклялся святой субботой нашей, что неустойку полностью взыщу, а ваш отказ явился бы отменой венецианских вольностей и прав. Вы спросите, зачем предпочитаю фунт падали трем тысячам дукатов? Я не отвечу. Ну, пускай мне так взбрело на ум. Достаточный ответ? Что, если дом мой беспокоит крыса и мне за яд не жаль и десять тысяч дукатов дать? Достаточный ответ? Один не любит чавканья свиньи, другие бесятся при виде кошки, а третьи, чуть волынка загнусит, сдержать мочи не могут [266]. Почему, я вас спрошу взамен?

– Обалденный нон-секвитур, – шепнул я Джессике. – Тут дож волей-неволей пойдет у себя под гульфиком в затылке чесать.

– Херовый ответ! Не оправданье жестокости бесчувственной твоей [267], – крикнул Бассанио.

– Угождать ответами тебе я не обязан [268], – ответил Шайлок.

– Да можно ль всех убить, кого не любишь? [269]– не унимался Бассанио.

– По-твоему, ужалила змея – и надо подставлять себя вторично? [270]– парировал Шайлок.

На это отреагировал уже не Бассанио – и даже не Антонио, – но Яго. До сего момента он зримо скучал на процессе, но тут вдруг вперился в Шайлока упорным взглядом, а черты его исказились от отвращения, словно Горгона их так заморозила.

Я ухмыльнулся. «Молодец, еврей». Они – по крайней мере, Яго – знали, что случилось с приспешниками Антонио. Сам купец, похоже, оцепенел, словно его в ошеломленье повергло зрелище бойни – или собственное спасение из оной.

– Очень хорошо, – сказал Бассанио. – Не три – шесть тысяч дам тебе дукатов [271].

Откуда-то из-за наших спин двое слуг вынесли сундук с монетами – здоровенный, как багаж благородного господина, – и с тяжким стуком опустили его на пол перед Шайлоком.

«Бери, бери, бери же, Шайлок», – завел про себя, как мне показалось, я, но кто-то на меня шикнул, поэтому, надо полагать, подумал я это вслух.

– Когда б во всех дукатах этих каждый, – ответил Шайлок, – на шесть частей делился по дукату, – я б не взял их, а взял бы неустойку [272].

– Как можешь ожидать ты милости, коль сам ее не знаешь? [273]– поинтересовался дож.

«Да и здравый смысл тебе неведом», – прибавил я, теперь уж точно про себя.

– Какой мне страшен суд, когда я прав? – сказал Шайлок. – У вас есть много купленных рабов; на них, как на своих собак и мулов, вы гадкую и рабскую работу взвалили, оттого что их купили. Что, если б я сказал вам: «Дайте им свободу и наследниц ваших – в жены, они кряхтят под ношей, а должны бы, как вы, и мягко спать, и сладко есть». Вы мне б ответили: «Рабы ведь наши». Так я отвечу: дорого купил фунт мяса я, которого хочу. Он – мой, и я иметь его желаю! Откажете – позор законам вашим! Тогда в Венеции бессильно право! Так отвечайте: будет он моим? [274]

Я склонился вправо и прошептал Джессике – ее мужской пиратский костюм несколько скрадывался длинным простым плащом:

– Папаша твой так несгибаемо упрям, что в сравненье с ним и камни станут гордиться своими танцевальными способностями.

– А ты думаешь, почему я хотела сбежать? – прошептала в ответ мне она. – Но от тебя с твоею местью он не так уж и отличается. Только его возмездию вся Венеция свидетель.

– Своею властью суд отсрочу, – провозгласил дож, – если Белларио, ученый доктор прав, за кем послал я, не прибудет нынче из Падуи [275].