Габриэла Адамештяну - Подари себе день каникул. Рассказы

Да, ее отец, который привозит из всех поездок полные чемоданы барахла, не знает, как она под утро танцует на вечеринках в одной тунике — у нее длинные стройные ноги, единственное, что в ней безупречно, тонкие лодыжки, сильные икры, покрытые беленьким пушком, летом на загорелой коже он так и сверкает…

А этот тип, с которым она танцевала, — трудно даже сказать, где у него были руки, потому что они были у него везде; эти волосатые ловкие руки медленно скользили по ее плечам, по талии, по груди, по ягодицам, он чувствовал, он просто чувствовал каким-то особым чутьем, как скользили эти руки по гибкому молодому телу, благоухающему французскими духами, — ее телу, которое он знал, как свое собственное…

— Работай, не ленись, работай, — должно быть, бросала она партнеру в запале; а светлые длинные волосы, заколотые в начале вечера на затылке, постепенно распускались, и она не собирала их, зная, что ей так идет.

«Работай, не ленись, работай»…

И не останавливаясь — даже голос не менялся от усталости, — она потихоньку теснила партнера к окну; она казалась выше и полнее (такой она, должно быть, будет через несколько лет); напряженные ноги обнажены, мягко колышется обтянутая туникой грудь. Видны даже маленькие соски — о, она умеет получать удовольствие от танца! Плечи движутся в заданном ритме, покачиваются бедра, она опускается на корточки, потом медленно поднимается, смешивая па разных танцев, импровизируя, поворачиваясь то лицом, то спиной к партнеру, обольщая его своим танцем, и он волей-неволей тоже входит в азарт: кровь приливает к лицу, рубаха на волосатой груди расстегнута до пояса, он вертится, вдруг прыгает с поднятой рукой, чуть не задевая и без того раскачивающуюся люстру… Да он скакал вокруг нее, как настоящий козел! А когда танец кончился, он, должно быть, заговорщически шепнул ей:

— Где твоя рюмка? Я принесу.

И конечно, по-прежнему не выпускает из рук ее вспотевшую ладонь.

А она смеется, дрожит от смеха и отбрасывает упавшие на глаза растрепанные волосы.

Каким же образом, черт возьми, я докатился до того, что меня все это так волнует, думал он в автобусе, когда Ромашкану вышел. Кондукторша требовала, чтобы закрыли окна — у нее болит зуб; стук закрываемых поочередно окон, только у последнего разыгралась ссора: какой-то парнишка, приподнявшись с места, вцепился в окошко обеими руками, аж покраснел от натуги, капельки пота усеяли его лоб.

— Так нельзя в цивилизованном обществе! Нельзя! — отчаянно твердил он пронзительным, писклявым голосом.

Одной рукой он продолжал отчаянно держать окошко — даже пальцы посинели, — а другой неловко защищался от кучерявого верзилы, пытавшегося его оттеснить.

— А пошел ты к… со своей цивилизацией… Пошел ты со своей цивилизацией! Сказано тебе — у женщины зуб болит, оглох, что ли?

Пассажиры восхищенно наблюдали сцену, время от времени, для забавы, подначивая то одного, то другого.

Улучив момент, когда автобус разворачивался и стоявшие в проходах с проклятиями, толкаясь, попадали друг на друга, верзила навалился всей своей тяжестью на парнишку, аккуратно закрыл окно и победоносно припечатал его своею лапищей.

Парнишка, красный как рак, пробирался к выходу. Он втянул голову в плечи, сжался в комок, точно боясь удара, чем немало распотешил наблюдавших за ним пассажиров, которые позабыли даже обругать водителя.

— Нет, вы только посмотрите на него: нас учит, — удивлялся черноволосый детина. — Посмотрите… А ну, повтори еще раз, что ты там сказал.

— Во веки веков вам не стать культурными людьми! — отчаянно выкрикнул парнишка. Он пробился к двери и выпрыгнул из автобуса, не дожидаясь остановки.

— Кретин, из-за него, пожалуй, честный человек в тюрьму угодить может, — причитала какая-то женщина.

— …Ты мне только попадись, падло, мать твою, попадись! — кричал вслед детина.

И потом долго еще ковырял в ухе мизинцем, который украшал длинный острый ноготь.

Какой-то сердобольный мужчина закрыл также верхний люк, и горячий, сырой, удушливый воздух хлынул в грудь (может, одному только Пэтрашку?). Во всяком случае, только у него глаза вылезли на лоб, и его одного чуть не вырвало. Он быстро протолкался к задней двери — до передней было не добраться — и, сопровождаемый тумаками и проклятиями, успел спустить на землю одну ногу до того, как автобус тронулся.

Мокрая одежда облепила тело, он шел под одуряющим солнцем, размахивая портфелем…

За окном все еще темно.