Габриэла Адамештяну - Подари себе день каникул. Рассказы

Даже его мимолетное появление за обедом или во время перерыва между воскресными передачами, когда атмосфера благоприятная, вызывает шутливые замечания, если же Вероника возвращается вечером слишком поздно или откладывает экзамен, ей бросают прямой упрек.

(А они ведь еще не знают о существовании Космина, о том, что он был женат, платит алименты.)

Комната, что ли, — что, черт возьми, звенит, комната или у него в ушах?

Однако, быть может, и вправду ее заботливый отец смотрит с подозрением на всех, кто заходит к ним в дом? Не только на него — он-то по мере сил отца избегает, — но и на коллег по группе, которые записывают для нее лекции под копирку, потому что Вероника не любит записывать; и на тех, кто берет взаймы микрокалькулятор; и на тех, кто приносит ей последние магнитофонные записи; и на тех, с кем она проводила каникулы в горах?

Возможно, более подозрительный, чем любой другой отец, он даже регистрирует всех, заводит на каждого учетную карточку, целое дело, а потом классифицирует по предполагаемой степени опасности.

Спать совсем расхотелось, голова была такая ясная, что он размышлял, не встать ли, и только обволакивающее тепло постели, в котором утопало разомлевшее тело, удерживало его.

Когда Антон впервые произнес имя Вероники, он поморщился: как обычно, когда кто-нибудь упоминал ее при нем, он пытался понять — настороженно, напряженно, — говорится ли это нарочно или случайно, знает Антон или не знает. Но тот уже заговорил о другом, и он с испугом ждал: вдруг разговор вернется к Веронике, будто предчувствовал какую-то неприятность, и его высокомерное безразличие тут же исчезло. Он-то больше заботится о Веронике, чем любой отец (да это просто смешно!), из этой злосчастной вечеринки устроил трагедию; а когда Антон начал рассказывать, что там произошло, он еще рассеянно и чуть презрительно улыбался, еще и радовался (пока Антон говорил), что не пошел туда. Вот, мол, он какой — не захотел пойти и не пошел.

А Ромашкану и впрямь вернулся к рассказу о Веронике; он рассказывал, смеясь, они оба смеялись, и он тоже; ничего удивительного, что она была в центре внимания, не удивительно, что она так отчаянно веселилась. Только он знает, какая она, если в ударе, может, это его и покорило: когда после трех-четырех встреч он увидел ее совсем другой, не заурядной девчушкой, которая, несмотря на неудачи, упрямо поступает в университет и приходит на службу на десять минут раньше всех, нет, совсем другой… другой — но в чем? Пожалуй, это трудно выразить словами… Итак, смеялись они оба, и он вместе с Антоном, но постепенно ему стало не до смеха: ведь она так веселилась, была так проказлива, несмотря на его отсутствие; значит, она без него прекрасно себя чувствовала, даже лучше, чем при нем, может ли он дать убедительное тому объяснение?

Только когда Антон рассказал, как она под утро танцевала босая, в одной тунике (той самой, которую несколько лет тому назад, когда в моде были «мини», носила на море вечерами) и как на скулах и на шее у нее появились красные пятна, он вдруг почувствовал, что в автобусе слишком душно…

Он широко открыл глаза и сердито глянул на улицу, было еще совсем темно, и из-за стены, снизу — черт знает откуда — слышался бой часов; у него не хватило терпения сосчитать, сколько раз пробило.

Когда Антон, покончив с рассказом о вечеринке, перешел, как всегда, на служебные дела, стало еще тяжелее.

— …Что бы ты ни говорил, тут исследовательской работой и не пахнет, в этих условиях ее и не может быть, понимаешь? Исследованиями заниматься невозможно… Я просто не знаю, будто кто-то нарочно подстраивает, чтобы испортить, чтобы все шло как можно хуже…

А он заставлял себя поддакивать, не понимая ни слова из того, что говорил Ромашкану, и вообще — его это не интересовало, не интересовало; когда-то, много лет назад, когда он был еще стажером, он все надеялся перейти в исследовательский отдел. Но теперь он знал — из этого ничего не выйдет, даже если он кончит преамбулу, даже если защитит диссертацию; штаты в исследовательском отделе меньше, чем в былые времена, и если за столько лет он не смог завести необходимые связи, какого же чуда можно теперь ждать? Вот ведь даже Ромашкану, который занялся наукой сразу после университета, и тот жалуется. Было очень трудно делать вид, будто слушаешь, кивать и непрерывно утирать взмокший лоб тыльной стороной ладони. Он крепился примерно три остановки, пока — слава тебе господи! — Антон, который, конечно же, собирался в гости, не вышел. И хотя до сих пор ему казалось, будто он ждет не дождется, когда же Антон выйдет, но вот Антон вышел, а ему не стало легче — впрочем, теперь хотя бы не надо бояться, что Антон заметит его плохое настроение и поймет, что это из-за Вероники. Только сейчас он понял, как взволновал его рассказ Антона, — когда не надо было делать хорошую мину, в автобусе было душно и тесно, он по-прежнему стоял, притиснутый боком к заднему стеклу, и едва удерживался, чтобы кулаками и ногами не освободить себе место в этом месиве мокрых тел — любыми способами освободить себе место, выйти отсюда на воздух, выйти, выйти!