Габриэла Адамештяну - Подари себе день каникул. Рассказы

«Если вы хотите, чтобы были танцы, надо привнести свежинку, привести в компанию холостого мужчину». А потом уже начинали пить, занимались магнитофоном (за это время большинство из них купили магнитофоны, потому что, как некогда заметил Космович, магнитофон, равно как и машина, является вторичным половым признаком мужчины), играли в кости, составляли пульку или просто-напросто разговаривали — о работе, о политике…

А он — нет, он в это время выпадал из мужской компании; непонятным образом он чувствовал себя почему-то в ответе за развлечения этих женщин, которые с годами стали его приятельницами, и всегда первый бросался на помощь хозяйке, чтобы сложить ковер; потом он приглашал танцевать жену, а затем по очереди всех дам и где-то в середине этой цепочки — ту, которая чуть-чуть ему нравилась. Однако к половине первого его смаривал сон и одолевало дурное настроение: вот уже десять, пятнадцать лет, как они встречаются, все в том же составе, и хоть бы что-нибудь изменилось. В студенческие годы танцевали под радио, бутерброды делали с баклажанной икрой и консервированным паштетом, вино покупали в магазине; теперь кое-кто уже приезжал на собственных малолитражках — на «трабанте», на «шкоде». Купили проигрыватели, магнитофоны, кассетофоны, но музыка — та, что была в моде семь-восемь лет назад, тогда еще было время и охота ее переписывать и интересовало, что в моде. Разговаривали о водительских курсах, делали прогнозы по поводу экзаменов, благоразумно открывались друг другу относительно заграничных командировок, только получивши визу; на чужаков (новых знакомцев хозяйки), пытавшихся — безуспешно — войти в их круг, смотрели с подозрением, свысока, а оставшись с глазу на глаз, добродушно сплетничали, друг над другом подтрунивали, отпускали колкости, как в старые добрые времена — в студенческие годы.

Сохранился у них и старый стиль танца, хотя они и пытались идти в ногу со временем, танцевали ча-ча-ча, твист, шейк и тому подобное, но по их движеньям можно было сразу узнать ритмы и фигуры рока. Рок-н-ролл оставался символом эпохи космополитизма, символом того, к чему они стремились; кое-чего они достигли уже сейчас, чего-то — никогда не достигнут. Они рассказывали студенческие анекдоты (потому что те времена казались еще совсем близкими); вспоминали экзаменационные билеты, свои отметки и как удалось уйти от вопросов, которых не знали. О своих детях говорили насмешливо (этот субъект уже совсем взрослый, ему ни до кого нет дела, он каждые пять минут откалывает невероятные номера — к великому ужасу всего семейства), играя, как им казалось, роль этакого молодого-современного-родителя-с-широкими-взглядами-на-жизнь, а на самом деле не хотели терять свой «имидж», созданный еще в юности.

И когда он сидел в мягком кресле с рюмкой водки в одной руке и сигаретой — в другой, осунувшийся и сонный (потому что последние десять лет систематически недосыпал), его охватывала такая тоска, такое ко всему отвращение, что он решал никого больше не приглашать на танец; с двумя из женщин у него были платонические флирты, с одной — она его и теперь ненавидела — началась было бурная любовь, которую он сам прервал; другая училась с ним в лицее и университете, остальные трое вызывали у него явное, просто физическое отвращение. И женщины тоже устали, они уже открыто позевывали, потихоньку вынимали ноги из туфель на слишком высоком каблуке, а одна, наименее стойкая, отправилась в спальню, повторяя, что она «просто полежать», и он, клюя носом, готовый вот-вот заснуть основательно, думал, что ему удалось наладить с ними со всеми такие же стабильные и невыразительные отношения, как со своею женой. Нет, не имело никакого смысла приглашать ни одну из них на танец, как не имело смысла фантазировать (он постоянно фантазировал, будто сделает что-то, чего в действительности — можно сказать с уверенностью — он никогда не сделает, то была игра, оставшаяся с детства: что было бы, если бы…), будто он когда-нибудь запишется в циники и переспит с ними со всеми или полюбит одну из них и ее умыкнет. Какая радость ему от них, да, впрочем, и — что греха таить? — какая радость им от него? За все эти годы ничего не изменилось и, верно, уже ничего не изменится; смириться с этой банальной мыслью было так же невыносимо, как невыносимо смотреть на солнце. И он протягивал руку к рюмке, раздраженно избегая предостерегающего взгляда жены, потому что понимал: она права, он перепил, язык у него заплетается.