Габриэла Адамештяну - Подари себе день каникул. Рассказы

От этого воспоминания на душе стало так мерзко (чувство было почти паническое), что откуда-то явились силы взять себя в руки; нет, он не спустится со своего седьмого этажа и не пойдет бродить по улицам, как бы ни было велико его нетерпение.

Навязчиво тикал будильник, механическим стрекотом полнилась вся комната, и он украдкой взглянул на циферблат, но тут же пожалел о своей слабости. Ждать оставалось не менее часа, только потом, пожалуй, можно решиться и снова позвонить — что же теперь, так и смотреть на часы каждые пять минут? Потому что в этом-то он был тверд: как ни неприятно звонить Веронике домой, он должен звонить ей сегодня, пока не дозвонится.

Надо сесть за работу, вот что, думал он, хотя мысль о работе внушала отвращение. Месяцами на его столе громоздилась куча оттисков, заметок, вычислений и первые страницы диссертации — преамбула. Надо сесть, даже если не хочется, повторял он себе. Но не пошевелился. Он по-прежнему стоял у окна, вцепившись в батарею, и рассеянно глядел на улицу. Потому что, если смотреть внимательно (если действительно смотреть), то следовало бы признать, что серая в дождевых подтеках штукатурка дома напротив, хилые деревья сквера, обнесенные решеткой, свежевыкрашенной в коралловый цвет, дерущиеся и вопящие на каждой лестнице дети — все удручало его, трудно объяснить почему, но с первого дня, с тех пор, как он переехал сюда, все, на что ни глянь, наводило тоску.

Он неподвижно стоял у окна, пытаясь не думать ни о чем неприятном; нет, о Космовиче не надо, о преамбуле тоже, и о Веронике не надо, и о том, как в следующем месяце он будет работать на четвертом участке, и о том, как будет защищать диссертацию, если получит положительный отзыв. Нет, обо всем этом не надо, сердито бормотал он, время от времени теребя будто жавший ему воротничок рубашки; об этом не надо, об этом не надо. И так он отбрасывал каждую новую мысль, приходившую ему в голову.

Все дело в том, что сегодняшний день не задался с самого начала.

Утром он опоздал на работу, что случалось с ним редко; в коридоре повстречался с директором, сделавшим вид, будто его не замечает, но спустя несколько часов, когда они столкнулись в дверях, директор не ответил на приветствие — его классическая реакция на опоздавших. Встреча с директором настолько выбила его из колеи, что когда он вошел в кабинет (утром, конечно) и не увидел чашку кофе, которая обычно ждала его на столе, то принялся разыскивать ее (в ящиках, в шкафах, на полках за спинами коллег) и так минут десять потихоньку сновал по комнате, не решаясь ни у кого спросить, чтобы не привлекать к себе внимание. Пока непосредственный начальник, устав от этого мельтешения, не крикнул ему:

— Можешь не искать, я ее выпил… — Кисло улыбнувшись, начальник протянул ему грязную чашку. — И поделом: не приходи к шапочному разбору…

Часов в одиннадцать хлопнула дверь, и за его спиной раздался голос Кирана:

— Ты что же, — при этом «ты» он почувствовал, как вспыхнули щеки, — ты что же, милейший Кристиан, ждешь специального приглашения, чтобы заплатить членские взносы?

Почему он, в самом деле, до сих пор не заплатил взносы? Да какое сегодня число? Сколько дней назад была зарплата? Он сидел, вперив взгляд в красный галстук Кирана, пытаясь вспомнить, что он делал последние двадцать четыре, последние сорок восемь часов (кажется ему или на самом деле в памяти у него все чаще бывают провалы?). Может, если сделать лад собой усилие, удастся вспомнить; но наступившее вдруг молчание парализовало память, ловкий выход из положения, достойный ответ не шли на ум. Потому что член бюро (он сам когда-то был в бюро и знает) разговаривает так, только если ты на подозрении или если в бюро всегда говорят о тебе в таком тоне.

— Сейчас заплачу… — вот единственное, что он смог ответить, на большее у него, как всегда, не хватило духу.

Хотя он произнес это с надменным видом и тут же погрузился в свои бумаги, однако краешком глаза наблюдал, не учуял ли чего Киран. Учуял или не учуял, сказать было трудно, потому что Киран тут же исчез, по обыкновению хлопнув дверью.

Стоило Кирану закрыть за собой дверь, как весь кабинет ожил. Кто-то, вскочив из-за стола, размахивал руками, иные опасливо оглядывались, шептались по углам. Все выражали сочувствие Кристиану, но ему от этого было не легче, потому что при Киране никто не раскрыл рта. Заведующий отделом, единственный, оставшийся нейтральным, признался, что заплатил взносы десять минут назад; а Миря долго крутился около его стола, встряхивая слишком густыми и слишком вьющимися волосами, и наконец сказал, показывая длинные лошадиные зубы: