Габриэла Адамештяну - Подари себе день каникул. Рассказы

Незаметно — он бы и сам не мог сказать когда — он стал опять интересоваться женщинами. И вдруг обратил внимание на то, о чем как-то позабыл: что на факультете много девушек. Но тогда же он заметил — сперва с удивлением, а потом с некоторой досадой, — что девушки с его факультета стали относиться к нему совсем по-другому. Его женитьба, первоначально огорчившая их, будто стерла грань между ним и девушками: теперь он был свойский и вовсе неопасный, вроде как понизился в цене. «Мы, девушки», — шутил он, вызывая всеобщее веселье; их интимные признания, которые он когда-то с удовольствием выслушивал, стали раздражать его, как раздражало то, что они при нем спокойно румянились, поправляли кофточки, подтягивали чулки и чмокали его, чересчур шумно объясняясь ему в любви. Такое положение все больше тяготило его и наконец стало просто мучительным; ему порой хотелось скрыться, уйти от окончательной решенности, и, преодолев легкие уколы совести, он клал в карман обручальное кольцо — сверкающий символ раннего супружества — и бесцельно бродил по улицам; подобная игра радовала его своею неожиданной новизной, и, чтобы проверить свои силы, он даже пытался иной раз «подцепить девчонку». Дальше подобных приключений он не шел, да и эти годились разве для того, чтобы избавиться от постылого благоразумия; ему вовсе не хотелось обмануть жену, да никто ему и не нравился. Просто во время депрессий его мучил явно недостаточный мужской опыт. Ведь у неженатого мужчины совсем иные шансы, думал он с горечью, наблюдая за своим другом Антоном Ромашкану.

Между тем пришло время выпускных экзаменов, дипломной работы, распределения; потом служба в армии и, наконец, поступление на работу. В первые же полгода он довел до конца несколько интрижек, пережил несколько тягостных сцен, отнявших у него немало сил, однако это дало ему возможность соприкоснуться с более яркими чувствами. Пожалуй, только тогда он созрел для любви, как ее понимает взрослый мужчина; почти одержимый чувственностью, он не мог дать ей волю — привычки жены, ее ригоризм и холодное благоразумие, сохранившееся с первого дня их свадьбы, не давали ему такой возможности. Всякий раз он возвращался к жене виноватый и раскаявшийся, боясь, как бы она не узнала о его очередной связи, зато освобожденный на какой-то срок от своей навязчивой идеи недостаточного сексуального опыта. И все же тоска по холостяцкой жизни оставалась, тем более что перед ним постоянно, даже по субботам и воскресеньям, маячил Антон Ромашкану.

Он чуть-чуть, осторожно открыл холодную воду. Еще мальчишкой, собирая в кулак все свои не слишком богатые запасы упорства, он пытался закалиться: ходил на физкультуру и ежевечерне ощупывал мышцы; проверял, насколько вырос, у двери, где отец, время от времени измеряя его рост, делал зарубки ножом; учился свистеть, заложив два пальца в рот, плевать как можно дальше… Нет, он сам себе совсем не нравился и отдал бы все, чтобы быть повыше ростом, чтобы черты лица у него были погрубее, чтобы летом не выступали веснушки, чтобы не вспыхивать мгновенно до корней выгоревших на солнце волос…

А как надо было крепиться, чтобы не вырвало, когда добывали червей для рыбалки в уборной у Нелу! Почерневшая от времени уборная стояла во дворе, распространяя зловоние. Пристально, остекленевшими глазами он смотрел, как ребята опускали в смердящую жижу мятую жестянку на веревке. А когда червей промывали в оббитом эмалированном дуршлаке и обваливали в кукурузной муке, надо было выдержать, уговаривая себя: еще немножко, еще немножко, и не обращать внимания на подозрительные взгляды мальчишек — в десять лет это означало не сдаться, доказать свое мужество…

— Сколько лет твоему сыну?.. Шесть? Семь? — иной раз спрашивали его в замешательстве друзья.

— Десять… через месяц исполнится десять… ему почти десять, — отвечал он, испытывая неловкость от их смущения.

Ему и самому-то не верилось, что у него десятилетний сын, и не только из-за того, что виделись они теперь довольно редко; он почему-то думал о Космине, как о младшем брате, — такое бывает с молодыми родителями.

У него был десятилетний сын, а он, здоровенный мужчина, все еще не мог привыкнуть к холодной воде, усилием воли подавлял страх перед бормашиной и уколами. В его теле ничего не изменилось, только близость с женщиной стала делом привычным — в этом он мог считать себя настоящим мужчиной. Избавился от мальчишеской одержимости, от испуга, смешанного с любопытством, которые пришли к нему в то лето, когда он впервые попал в лагерь: слева от ворот стоял дом, где в одиннадцать часов (он как бы случайно проходил мимо в это время) на балконе появлялись девочки, они развешивали на деревянных перилах выстиранные носки и майки, и ветер надувал парусами их юбки.