Арнольд Цвейг - Радуга

Оказалось, что господин Маукнер может смотреть на солнце простым глазом, не щурясь. Одним движением он мог притушить яркий свет; будто чудом, вызвать пятно на скатерти, блиставшей безупречной белизной; превратить вывеску шерстомотальной фабрики «Коппе и Хюнель», расположенной против их дома, в какой-то ребус, в хаос больших и маленьких букв, подобных тем, которые некогда украшали заголовок журнала «Летучие листки». В мир вошел беспорядок, появились серые бреши пасмурных дней, сумерек. Печатные строчки посреди фразы вдруг расплывались и принимали очертания Норвегии. А цвета?! Красный перестал быть красным, зеленый переливался, как хамелеон, голубой превращался в зеленый. Нормальные цветы на совершенно нормальных стеблях перерождались у него на глазах в раздувшиеся выцветшие грибы. В театре, глядя в бинокль. Маукнер видел, как вдруг зловеще искажалось лицо знаменитого артиста. Стоило Маукнеру поглядеть левым глазом, как на шее у знаменитости начинал покачиваться черный шар, из которого вылетают слова. Любая этикетка на бутылках виноторговца превращалась в бледное изжелта-серое пятно — явление, заставлявшее тревожно задумываться над тем, все ли благополучно на этом свете.

Да, в мире образовалась брешь, в том самом мире, где все было столь же непреложно, как десять заповедей. Раз красное в его глазах превращалось в коричневое, то кто мог поручиться, что красное — всегда красное? Окружающую действительность Маукнер воспринимал раньше как нечто естественное, само собой разумеющееся, столь же просто и бесстрашно, как существование собственного живота или трости. Теперь в него вселилось мрачное подозрение. Ведь говорят, что некоторые философы — сам-то он, разумеется, их не читал — внесли в умы образованных людей представление о существовании объективного мира. В газетных передовицах, да и в разглагольствованиях Вендринера мелькали иногда упоминания о «вещи в себе», открытой знаменитым Кантом. Но человек, обязанный поддерживать на должной высоте унаследованное от отца дело и оплачивать семикомнатную квартиру на Оливерплац, безусловно должен ограничивать себя в выборе чтения, даже если у него хватает ума воевать с Шопенгауэром, или с книгами о Шопенгауэре, или просто с книгами «о чем-то», — ибо он человек с кругозором.

Теперь же, когда Маукнер лежал в постели, ночью или отдыхая после обеда, что способствует размышлениям, ему приходили в голову своеобразные идеи. Маленькое пятнышко в глазу, крошечный лопнувший сосудик, образовавшийся крохотный рубец открыли Маукнеру, что красное — вовсе не красное. Кто может поручиться, что правый глаз — лучшее окно в мир, чем левый? А что, если, боже упаси, и в правом глазу произойдет кровоизлияние — какой еще подарочек поднесет ему тогда окружающий мир? Здоровые пять чувств служат нам свою службу, но говорят ли они правду? Кто может это подтвердить, кто нотариально заверит их достоверность? И можно ли точно установить, что красиво и что безобразно, если даже у Гёц-Утца нет постоянного облика? Какое-то проклятие обрушилось на незыблемый мир, он зашатался, потерял прочности. Обратился в губку, туф, карикатуру…

Вот идут люди, довольно далеко отсюда. Один взгляд — и они бесследно исчезают, только серая застывшая пустота отмечает место, где они находились. Это уж чересчур. За стопроцентной неопровержимой повседневностью вставало нечто другое, нечто возможное. Откуда взять уверенность, что его взгляд на предметы, которых он даже не видел, о которых он только читал, приняв их на веру, непогрешим? В политических суждениях Маукнера начало обнаруживаться уважение к мнениям противной стороны. По неопытности он неосторожно высказал свои сомнения вслух и вдруг почувствовал себя одиноким среди своих. Почему коммунисты не могут быть по-своему правы? Почему непременно национал-социалисты должны быть нашими спасителями? А может быть, вовсе не Людендорф, а Ленин — великий человек? Возможно, что Вильсон изложил свои четырнадцать пунктов вовсе не для того, чтобы нас обмануть или подвести? Может, было бы лучше не убивать Эрцбергера и даже Либкнехта и Люксембург? Неужели неоспоримо, что нас победили только благодаря «удару ножа в спину»? И вообще с уверенностью и стабильностью дело дрянь. Уж лучше бы стабилизировали немецкую марку. Кто знает, не бросили ли на ветер грошовые сбережения маленьких людей… Кто знает!

— Вы заметили, Маукнер косит, — сказал однажды господин Вендринер своим партнерам по скату, господам Ш. и Д., — и вообще в нем появилось что-то неприятное: вечно лезет со своими «почему»! Не знаю, не знаю, мне этот субъект решительно перестает нравиться.