Арнольд Цвейг - Радуга

Бывало, кто-нибудь стащит у Пауля карандаш или новый раскрашенный волчок; он только страшно удивится, но вещь не отберет.

«Эмиль нехорошо сделал, — думал Пауль. — Правда, он взял у меня волчок, потому что его волчок старый и грязный, но новый-то волчок — мой, разве хорошо так?»

А если какой-нибудь мальчик затевал с ним драку, он в первые минуты от удивления забывал защищаться, хоть и обладал крепкими мускулами. Почему он бьет меня, ведь я ему ничего не сделал? Удивление было настолько сильным, что он переходил к обороне, когда пыл у обидчика уже пропадал. И обидчик, к немалому своему удивлению — ведь он же победил! — вскоре оказывался под «дурачком» Пашке. Следовала короткая, молчаливая и методическая борьба, Пашке клал его на обе лопатки и добросовестно, без злобы, с избытком возвращал ему все, что получил от него.

Для сестер и братьев он всегда добровольно был козлом отпущения. «Они лгут, — брезгливо думал Пауль. — И как только они могут так лгать!» Каждый такой случай долго его мучил, и в конце концов ему начало нравиться быть мучеником и покорно сносить несправедливость. Но вот как-то на школьном дворе учитель Мейзель, искоса поглядев на него сквозь очки, сказал, что не только стыдно, но даже плохо нарочно навлекать на себя несправедливость. Иисус Христос, мол, вовсе не считал, что человеку следует гордиться тем, что его несправедливо обидели.

Как же он, Пауль Пашке, тогда испугался, у него перехватило дыхание. Ему было стыдно, что учитель так проницателен, увидел все, что он прятал в сокровенных тайниках души.

— Будь доволен, что это у тебя только блажь. А если это не блажь, то выбрось все из головы! Мальчик должен отвечать ударом на удар и никому не давать себя в обиду!

С тех пор он, Пауль Пашке, решил строго следить за собой. Он знал: все, что говорит ему учитель ко дню конфирмации, — это истина, хотя ее и не сразу раскусишь. И в память об их разговоре на школьном дворе в субботу под вечер учитель написал в его библии то самое изречение. И вдруг Пашке словно шквалом подхватило и понесло к главному вопросу, ввергло в водоворот догадок и загадок: а как же обстоит дело с умершим русским? Что такое враг? Наделенная разумом мишень, которая ложится на землю и стреляет до тех пор, пока ты ее не изничтожишь, ненавидя деловитой и жестокой ненавистью? Ибо именно такое чувство, смутное, но именно такое, всякий раз испытывал Пашке, когда, идя в разведку, приближался к врагу. А если он убивал неприятельского солдата, то ему казалось, что тот по-настоящему и не жил совсем, как живу, например, я или мой сосед. Или этот враг жил, как жил он сам, Пашке Пауль? Но тогда кто дал ему право убивать этого человека? Да еще гордиться этим и быть в почете, ибо исполнил долг и обязанность службы! По-видимому, враг — такой же точно человек, как он, такой же точно солдат, как он, и в то же время… своего рода мишень? Нет, несовместимо! Это разные вещи. И все же они совмещались. Как же иначе? Ведь в гарнизонных церквах солдатам внушали Христово учение, им говорили: «Ваше дело угодно богу. Господь бог сопровождает вас в походе». Значит? Странно в сущности…

— Опять в строю, наш бравый Пашке? — спросил капитан, увидев Пауля на учебном плацу.

— Так точно! — радостно ответил сержант и щелкнул каблуками в доказательство своей бравости. Но он не знал (хотя, может быть, смутно, очень отдаленно, где-то в самой глубине души почувствовал), что он и солгал и выразил глубокую правду. На него нашло какое-то молчаливое раздумье, он смотрел теперь на вещи глубже, чем раньше, хотя, казалось, был целиком погружен в себя. Внешне он ни в чем не переменился; это был солдат, который отдохнул и с новой энергией принялся за выполнение служебных обязанностей… Только душа его чуть-чуть отставала от его действий, между нею и ими не смыкалась узкая щель. Прежде было не так, прежде во всех его действиях была и душа его. Такое отставание души не могло привести к добру.

На третий день Пашке во главе маленького отряда из четырех человек отправился в разведку, получив задание выяснить расположение неприятельских войск. Он должен был продвинуться как можно дальше и собрать сведения о первых более или менее крупных скоплениях противника, который концентрировался под одной деревней — это был стратегически важный пункт. Собственно говоря, сюда надо было бросить кавалерию, но место тут было лесистое и кавалерия действовать не могла. Командование решило послать ее на другой участок фронта, на левый фланг. Авиации здесь и подавно не было.